Самый мрачный денди на этой вечеринке
Название: Wonder Minder
Автор: Henry Nightingale
Рейтинг: R
Жанр: драма, психология, философия, мистика, яой
Пейринг: Шизуо/Изая
Дисклаймер: все принадлежит тем, кому принадлежит
Фэндом: Durarara
Статус: в процессе
Размер: макси
Глава 1. People are people
читать или не читать
«Исчезновения в Икебукуро и прилегающих к нему районах продолжаются, две недели назад в Синдзюку пропала семнадцатилетняя Хасегава Моко, ученица третьего класса старшей школы Райра.
Внешность: среднего роста, длинные черные волосы, собранные в высокий хвост, светло-карие глаза. В день исчезновения пропавшая была одета в бежевое платье и белый пиджак с перламутровыми пуговицами. Тяжелобольная мать девочки впала в отчаянье и…» 14 июля, The Tokyo Shimbun, стр. 12
«Во время съемок нового фильма, премьера которого должна состояться в феврале этого года, было совершенно покушение на известного и любимого множеством телезрителей актера Ханеджиму Юхея. Подробности неизвестны, весь присутствующий в момент преступления на съемочной площадке персонал отказывается комментировать события. К счастью, никто не пострадал. Полиция утверждает, что уголовное дело уже возбуждено, и вскоре преступники будут задержаны, но…» 17 июля, The Tokyo Shimbun, стр. 2
«Неспящие в Токио. Если вы когда-нибудь задавались вопросом, почему жители Токио всегда спят в поездах, то в отчете 6-го конгресса Всемирной федерации сна есть ответ: они недостаточно спят дома…» 21 июля, The Tokyo Shimbun, стр. 10
POV
Изая
Задумавшись, я засовываю руку в карман и сжимаю свой складной нож, большим пальцем провожу по мелкой вязи иероглифов на рукояти. Эта привычка со мной давно, так давно, что я даже не вспомню, насколько. И это злит.
Привыкать больно, привыкать неудобно, привыкать от-вра-ти-тель-но.
Иногда я говорю себе «эй, ты же сильный парень» и запрещаю поддаваться этому порыву на определенный промежуток времени. Иногда мне удается, но снова и снова, забывшись, я нагреваю рукой холодный металл.
И это тоже от-вра-ти-тель-но.
И это делает меня слабее, чем я есть на самом деле.
Ты всегда должен быть уверен - если нужно будет отказаться от чего-то, ты сразу же сделаешь это без колебаний. Сила духа ужасно прихотлива, собрана из мелких шестеренок щепетильной и изнуряющей работы над собой в равном соотношении с железным самоконтролем.
Утраченная составляющая сводит на нет все старания. Какими бы грандиозными ни были результаты, а мозаика, в которой недостает элемента, бесполезна и никакой особой ценности собой не представляет. Если, конечно, автор не умер в процессе ее создания.
Но, леди и джентльмены.
Разве я готов умирать?
- Вы когда-нибудь влюблялись?
Мой голос в неловкой тишине звучит звонко и почти фальшиво, опускается на плечи присутствующих легкой накидкой дрожи.
Юная леди передо мной заслоняет лицо длинной темной челкой.
Ее зовут Моко и ей тоже двадцать один.
Ее щеки бледнеют, а светло-карие, цвета охры, глаза застывают на моей руке, мечутся от одного кольца к другому.
Еще две в меру милые особи отвлекаются от собственного стеклянного уныния и оживляются настолько, насколько вообще могут оживиться те, кто формально уже давно мертв. Теплый апельсиновый тон диванной обивки на их тусклом фоне выглядел сочно и наполнено. Куда живее, чем их тела.
- Ну так что, Моко-сан? Я постукиваю пальцами по столешнице, дразня ее, ощущая, как мой взгляд мутнеет от скуки.
Эта девушка. Она никакая и разная одновременно. Кажется, это люди называют особенным?
- Д-да, - отлично, она умеет говорить.
- И?
- Что именно вы хотите знать?
- Как впечатления?
Она бледнеет еще больше, и я вспоминаю, что не так давно Хейваджима сказал что-то вроде «твоей ублюдочности нет предела».
Так вот, кажется, он был прав.
- Мы не это собрались здесь обсуждать.
- Конечно-конечно. Все, чего вы хотите - это убежать. Скрыться от проблем, что так вам надоели. Одним словом – забвения.
- «Вы»? Ты хотел сказать «мы»? - тонкий ротик умницы и красавицы Кэйко раскрывается, чтобы исправить меня, но она не настолько умная, как ей кажется.
Она хочет умереть, утопившись в бассейне вечером двадцать третьего июля, потому что в этот день ее муж сказал, что никогда ее не любил.
- Вы все правильно услышали, Кэйко-сан. Все, что мы знаем друг о друге - это наши ники. А также то, что кое-кто здесь был безответно влюблен. Интересно, может это и послужило катализатором к такому глупому решению? Разве вам не хочется узнать, что привело сюда каждого из нас?
Троица самоубийц в перспективе нервно переглядывается, и на их нежных девичьих лицах я читаю равнодушие.
И на их измученных, накрашенных черной подводкой глазах, я читаю легкую тревогу, вызванную тем, что я сказал.
Всего пять минут назад они болтали о том, как хорошо будет вырваться из этого ада и никогда больше не возвращаться - так надоели им проблемы с родителями, деньгами и прочее-прочее-прочее.
В тот миг они чувствовали минутное облегчение, какое появляется только тогда, когда понимаешь, что ты не один, и рано или поздно смерти хотят все.
Я внимательно слушал каждую, я даже жаловался - о да, моя роль была достойна «Оскара – жаловался на неверную, до ужаса меркантильную жену, заламывая руки, терзаясь несуществующим горем.
Я прелестно играл жертву, играл распятого Христа лучше, чем самого себя.
Но вот они смотрят на меня, словно я их предал.
Но вот их глаза больше не выражают былого восторга.
- Все, что нам нужно знать – это общая цель.
- Решаете за всех, даже не спросив их мнения. Очень по-вашему. Не так ли, мисс-идеал-современного-общества?
Она игнорирует меня; ее скрещенные в защитном жесте руки инстинктивно сцепляются крепче.
- Простите, Канра-сан... Зачем вам эти чемоданы?
Киоко – прелестное дитя, дожившее не большим, чем до семнадцати, пытается говорить громко и уверенно.
Ее рука указывает на что-то возле двери. Свежая ссадина алеет на ее щеке, и я замечаю вереницу аккуратных шрамов, поднимающуюся по гладкой ладони вверх, прежде, чем обернуться, словно не понимаю, что она имеет в виду пару черных кейсов с кодовыми замками. Будто бы их принес вовсе не я, и появились они под влиянием странного волшебства.
- Мы уж точно туда не влезем, зачем спрашиваешь?!
- Конечно нет, Кэйко-сан. Целыми – точно нет. Но не нужно беспокоиться. На самом деле, там деньги. Много денег.
- Это вовсе не смешно.
- Я не шучу. Вы ведь все равно собрались умирать. Так какая разница, как?
- Все ясно, ты из тех больных маньяков, выслеживающих своих жертв по интернету, - скепсис в ее интонации достигает своего возможного апогея, - Ты болен.
- Возможно. Не бойтесь, вы не мой идеал потенциальной жертвы. Давайте вернемся к деньгам. Все любят деньги, верно? Кейса всего два. Вас трое. Ну что, решитесь кого-то убить?
- Там мне это уж точно не понадобится, - отвечает Кэйко, и ее голос застывает в воздухе, дрожа.
Она неуверенно смотрит вверх, а потом себе под ноги. Видимо, решая, в какую сторону уйдет ее экспресс.
- Вы уверенны? Египтяне, кельты - все они верили в загробную жизнь. Только представьте себе, что такое общество людей, пусть и мертвых, без твердых валют. Абсолютная катастрофа.
- Убирайся отсюда. Мы не намерены это слушать.
Вот, что говорил ее муж каждый раз, когда ей хотелось поговорить.
Вот, что говорил ее муж каждый раз, когда она не могла больше молчать.
Я встаю и накидываю капюшон, думая о кейсах, которые, к слову, пусты. Если не считать неразвернутых свежих газет, засунутых туда на скорую руку исключительно для придания веса.
- Время вышло, а толку от вас никакого.
Я наклоняюсь вперед, через стол, и тонкое запястье ничего не понимающей Моко оказывается в моей руке, а она как-то совсем тихо, по-птичьи обреченно вскрикивает, позволяя стянуть себя с дивана.
- Мне жаль, но вам придется сводить счеты с жизнью дуэтом. В качестве компенсации оставляю вам это, - два кейса, заполненных пустотой, - Приятного вечера.
***
- Моко Хасегава - это твое настоящее имя, я прав?
Она кивает, глядя себе под ноги.
Когда она смотрит на меня, ей хочется бежать, спасаться и прятать голову в песок, лишь бы не видеть, как темень зрачков расширяется от резкой смены освещения.
Мы на самой крыше, тяжелая дверь закрыта на засов, и все, чего она хочет – это безопасности и тепла.
Тепла, которого вовсе не существует, сейчас есть только прикосновение к кому-то, чья температура выше хотя бы на градус.
Прикосновение к человеку– творцу всего: мира, окружающих, самого себя. Творцу своей смерти.
И все же, быть ничтожным тоже право, утвержденное условной конституцией человеческого поведения. Остается только наблюдать, как уплывают вдаль бледные бумажные шлюпки судеб разочаровавшихся в жизни людей, чем я и занимаюсь, отвязывая от причала последний сдерживающий трос.
- Идем.
Я тану ее к бортику крыши – к самому причалу - готовый отвязать ее лодку, пустить ее в плавь. Мои ботинки разбрызгивают не успевшую испариться дождевую воду, холодные капли летят в разные стороны и пачкают длинный подол платья Моко.
Отпустив ее руку, я перемахиваю через железную ограду и оказываюсь на каменном выступе в паре шагов от темной бездны высоты. Метры воздуха под ногами засеяны птичьими тропами.
- Ну? Чего ждешь? – я подманиваю ее рукой, и она неуклюже протискивается между стальными прутьями, оказываясь рядом. При одном взгляде вниз у нее кружится голова, по спине пробегает холод, а ступни обретают корни, проросшие сквозь бетон.
Пальцы, отказывающиеся отпускать перила, цепляются в них крепче. Отпрянув назад, она вжимается в парапет, пытаясь отогнать черноту, заволакивающую глаза.
- Готов поспорить, Моко-сан, я знаю, о чем ты думаешь, - полы куртки шевелятся, задеваемые ветром, бичуют мои ребра, и бежевый мех хохлился то в одну, то в другую сторону, живя своей маленькой жизнью, пока не наступит маленькая смерть, - Когда человеку страшно, он почти всегда вспоминает о своей семье.
- С чего вы это взяли? – интонации дрожащего голоса прыгают, разбавляясь то легкой хрипотой, то наоборот, звонко утончаясь.
Так бывает, когда на частоте волны радиоприемника появляются помехи, голос диктора искажается, пропадая и появляясь вновь.
Так бывает, когда страх и волнение овладевают тобой, оказываясь сильнее тела.
- Здесь нечему стыдиться. Я видел, как люди сильнее тебя при первых же признаках опасности звали своих мамочек. Это было бы весело, если бы давно не надоело.
Она закрывает глаза. Кажется, ее тошнит.
Она хочет что-то сказать, но губы едва шевелятся, а воздух застревает в горле, не желая формироваться в звуки, и она оседает вниз, медленно скользя по парапету спиной.
Я сажусь рядом с ней, касаюсь бьющейся венки на ее шее и слабо бью по меловым щекам. Лежа без сознания, она выглядит совсем юной, глупой и немного мертвой.
Она выглядит ужасно скучной.
***
Узнай Хейваджима, что у меня есть его номер, а тем более то, как он забит в контактах, полетели бы головы. Но как бы там ни было, знать все – это мой профиль, издержки профессии.
Телефон в руке вибрирует, пока я всматриваюсь в имя на дисплее, решая, стоит ли отвечать.
Но у меня нет выбора, я хочу слышать его злость, чувствовать раздражение.
Сегодня – это день признаний и угроз.
Сегодня – это начало склок и страданий.
- Я разорву тебя на мелкие гребаные куски, - говорит он, как только я прикладываю к уху телефон.
- Не понимаю, о чем ты, Шизу-чан. Но мне почему-то кажется, что тебе пригодится моя помощь. Так что в твоих интересах быть паинькой. Не зли меня.
- Каску едва не убили.
- Что, правда? – мне ли, так старательно набивавшему кейсы недавними газетами, не знать о последних новостях, - И как братишка? В порядке?
- Не прикидывайся, - цедит Хейваджима, и воздух едва проходит сквозь его плотно сжатые зубы.
- Как бы странно это не прозвучало, но я совершенно не причем. Ничем не могу помочь.
Я заставляю себя нажать на кнопку завершения вызова, лишившись возможности услышать, что же он пообещает сделать со мной в этот раз.
Кресло Иуды? Сожжение в огне посреди площади Орлеана?
Но дело в том – вот это да, впервые на наших экранах, парень, да ты талант, каждый должен об этом узнать, - я не имею к происшедшему никакого отношения.
И это раздражает.
Кто-то намеренно трогает мои игрушки. Забавляется и ставит на место, чтобы усыпить бдительность, пустить пыль в глаза иллюзорным отступлением. Паранойя?
На заметку для тех, кто еще просто не понял: изводить людей нужно так, чтобы они были
готовы на любое завтра.
***
Кровь, защищая, делает уязвимыми, она по капле собрана ото всех тех, кто был до нас, ходил по земле за нас же.
В овечьей шкуре, в ржавых кандалах, с увенчанным короной челом или обожженной пиратской меткой рукой.
Когда барды не пели о своих королях, они пели о нас, о будущем, о том, чего они уже никогда не узнают и не увидят. Ловкие пальцы, превратившиеся в прах теперь , перебирали струны уверенно и невесомо, качая на гребне звона чужие умы, успокаивая и ободряя тогда.
Но несмотря на огромный разрыв во времени, на струнных играют и сейчас, будто так было и будет всегда. Культивирующие время в идеологию и сетующие на его разрушительную силу ничего не понимают; то, что прошло – его не было, то, что осталось - актуально всегда.
Ностальгия - это зараза. Она возникает, когда ты неправильно обращаешься со своими воспоминаниями, беспокоишь их слишком часто, настолько, что те начинают разлагаться внутри, отравляя все: жизнь, существование, мысли, смерть.
Вылечиться нельзя, как и нельзя достать из себя то, что мы помним всю жизнь.
Нет человека, которым ты был секунду назад, он только что умер, потому что был бездарью - поэтому ты убил его.
Все они скопытились, как только сделали следующий вдох, но не устраивать же похороны каждый раз, когда что-то меняется внутри, иначе всемирный траур задавит нас.
Если бы кто-то ждал тебя в Эдеме, ты родился бы богом.
Если бы кто-то ждал тебя в Геенне, суккубы вылепили бы тебя из грязи.
Ты ступаешь, и с тобой вместе делают шаг поколения твоих предков, в жилах несутся все те же кровяные тельца, тот стыд и та сила, та непокорность и преданность.
Так возникает кровная связь, которая выделяет людей из тысяч, помечая тех, с кем ты близок уже только по определению, алым клеймом.
Хейваджима не из сентиментальных, нет, его сердце не бьется быстрее при виде чужой смерти и не замирает при мысли о близости своей.
Ему не чужда привилегия делить кровь на двоих, он привык делать это еще с детства, научился так же неосознанно, как человек впитывает людскую речь. Каска стал его частью и, ополовиненный жуткой сверхъестественной силой, Хейваджима рад тому, что у него есть брат.
Он нашел человека, которого никогда не тронет и пальцем.
Уверен, мысль об этом делает его светлее в собственных глазах. Человечнее.
И все было бы идеально, вот только время - вечная заноза под ногтем мироздания.
Оно прошло, как проходит всегда.
Вот Хейваджима уже старшеклассник, волосы светлые, кости окрепли, а кровь, сам того не желая, он делит уже на троих.
И теперь так будет всегда.
Кровь заражена чужеродными тельцами, когда из пореза на груди плещется на асфальт, пачкает сталь карманного ножа или же просто переносит по телу кислород.
Не существует больше никого, кто сможет так раздражать, мять его иммунитет, словно пластилин.
Только я.
Только я один, Шизуо, верно?
И теперь так будет всегда.
- Что ты делаешь?
- Сочиняю тебе эпитафию.
- Позаботься лучше о себе.
- Может, ты хочешь в стихах?
Он вертит в руках мою чернильную ручку, и она ломается, пачкая темными каплями ладони и белый ворот его рубашки.
Синь сразу же пропитывает тонкую ткань насквозь, чернила заполняют крохотные борозды на подушечках пальцев, и Хейваджима, не раздумывая, оттирает их бумагами, лежащими на столе чуть поодаль от него.
- Раз тебя так раздражает мое присутствие, какого черта ты ворвался в мой офис и торчишь тут? И ты только что оставил свои уже готовые отпечатки на документе, за который тебя посадят как минимум лет на пять.
Я наблюдаю за ним поверх ноутбука, смотрю, как он недоверчиво переворачивает лист. Вся страница испещрена датами, цифрами, мелкие подписи змеятся в специально отведенных для них полях. Чертыхаясь, Хейваджима поджигает край документа зажигалкой, бросает его догорать на пол.
Он уже минут пятнадцать гипнотизирует меня взглядом как пес, который боится схватить горячий кусок. И хочется ведь, но вдруг вспоминаешь, что трупы не рассказывают историй даже о себе, не то что о том, о чем тебе необходимо узнать.
- Да разве тебя одного оставишь? Ты же либо чахнешь, либо придумываешь, как бы еще испортить мне жизнь, - глядя на пламя, едко огрызается он.
Огонь щекочет сузившиеся зрачки и натянутые нервы.
- Твое присутствие мало что меняет. И чахну я каждый день. Ты тоже. В смысле, тик-так, тик-так, смекаешь, да?
- Захлопнись, если я тебя сейчас убью, то точно пожалею об этом.
Я встаю из-за стола, попутно закрывая ноутбук, сажусь в кресло прямо напротив него.
- Я, конечно, не лучший собеседник, но даже я приемлемей, чем ничего.
- Меня не интересует, что ты там лопочешь. Я просто хочу знать, кому мне, черт побери, надрать зад, - чеканя каждое слово, как чеканили монеты, медленно произносит он.
Его глаза постепенно темнеют, повинуясь изменению настроения и внутреннему напряжению, а я не спешу отвечать, с нескрываемым удовольствием наслаждаясь ситуацией.
В конце концов, я всегда знал, что наступит тот день, когда Шизуо придется подавлять свой инстинкт уничтожения, чтобы не стереть меня с лица земли. Знал и ждал, как дети праздников – нетерпеливо, жадно.
- Что именно ты сделаешь с тем, кто тронул Юхея? Убьешь? – я подаюсь вперед, опираюсь локтями о колени и кладу голову на переплетенные пальцы.
Молниеносно реагируя на этот жест, уголки губ Шизуо дергаются в ответ, будто ему вдруг захотелось укусить меня и распороть зубами горло.
- Это уже не твои заботы.
- А чьи? Вдруг эти люди – влиятельная мафиозная семья. И если я их продам, у меня может появиться масса проблем. А может быть, ты заодно с ними, и за годы ненависти ко мне решил спланировать все так, будто это моих рук дело, собрать побольше улик против меня и сдать полиции?
- Я – не ты, Изая. Мне все равно, где ты сгниешь – здесь или в тюрьме.
- Рад слышать. Пожалуй, единственная твоя хорошая черта. И все же. Информация – вещь опасная, к ней стоит относиться с уважением. Не знаю, стоит ли доверять ее тому, кто не может держать себя в узде.
- А я что, по-твоему, сейчас делаю, блоха? – рявкает он, тон голоса становится совсем низким от раздражения.
Вести беседы с тем, кого хочется расфасовать по пакетикам, всегда весьма проблематично.
Я перехватываю его взгляд, и Шизуо больше не отводит глаз, даже когда мой телефон на столе начинает светиться и вибрировать.
- Дела горят, блоха, а ты и ухом не поведешь? – язвит он.
- Я сам решаю, когда мне нужно спешить, а когда нет. Люди так иногда делают, знаешь. Можно назвать это чем-то вроде «возможность распоряжаться собственным временем». Слышал о подобном?
А ведь можно представить, что с рождения в человеке изначально заложено определенное количество ресурсов, которые расходуются по мере взросления, а затем - старения.
Расходуются по-разному, совершенно индивидуально для каждого.
Чье-то терпение, например, может исчерпаться многим раньше, чем ресурс продолжительности жизни, и тогда весь остаток существования приходится злиться и выходить из себя.
Хейваджима из тех, кому удалось растратить все запасы своей снисходительности раньше, чем сдохнуть. Ему не повезло.
Поэтому прежде, чем он понимает, что делает, он бросается вперед, хватая меня за горло, вжимая в кожаную спинку кресла, но замирает, когда маленький складной нож предупредительно упирается тупой стороной под его ребра.
- О нет, детка. Я не дам себя обидеть. Если, конечно, ты не захочешь хорошенько меня попросить.
Иногда природа перебарщивает и наделяет кого-то избытком осторожности, пытаясь заполнить пробелы, к примеру, человечности. Если бы не это, я был бы давно мертв.
- Слишком много о себе возомнил. Ты не единственный, кто располагает информацией в этом городе, в конце концов.
- И поэтому ты сейчас так стараешься не убить меня? Шизуо, ты лучше меня знаешь, что просто так я тебя уже не отпущу. Ни одна шестерка в округе не согласится тебе помочь, я об этом уже позаботился. Так что будь добр разжать пальцы и пасть навзничь, я твоя единственная надежда.
Он отпускает меня и, тяжело дыша, достает из кармана вторую по счету пачку сигарет, дожидаясь, пока очертания предметов обретут резкость, взбешенный пульс придет в норму, а мысли прояснятся.
Сидя в кресле и потирая горло, я чувствую, как надоела ему собственная раздражительность - многим проще было бы не чувствовать ничего.
Тебе изменила любимая девушка, а тебе все равно.
Тебя кинул клиент, а тебя это совершенно не колышет.
Ты не злишься, а знаешь, что нужно просто уничтожить их всех - это такая своеобразная обязанность, реакция на раздражитель. Но кто сказал, что при этом нужно что-то испытывать? Зачем? Гораздо приятнее наслаждаться местью не выходя из себя.
Он говорит, что ему не приносят удовольствия чужие страдания, но мы оба знаем – это не так. Одному Одину известно, как рад он будет, если я сдохну прямо на его руках.
В бешенстве Шизуо нервно расхаживает по офису, спотыкается о кейс, стоящий рядом с диваном, и тот падает, сталкиваясь с полом.
К ногам Хейваджимы плывет волна денег - чистых на вид, но заработанных грязью и кровью. Его губы прогибаются в отвращении, и он отступает назад, словно боится, что эта дрянь испачкает его начищенные туфли.
- Не нравится – не смотри. Это моя работа.
Это моя работа – врать, подставлять людей, говорить то, что они хотят слышать и каждый день пытаться не умереть.
Это моя работа – соглашаться на любые предложения, способные принести мне деньги и власть.
- Я еще не придумал, что взыскать с вас за мою помощь, господин Хейваджима. Есть варианты?
И Шизуо вздыхает, понимая, что даст мне все, чего бы я не попросил.
И Шизуо закрывает глаза, пытаясь смириться с тем, что бесповоротно влип.
Автор: Henry Nightingale
Рейтинг: R
Жанр: драма, психология, философия, мистика, яой
Пейринг: Шизуо/Изая
Дисклаймер: все принадлежит тем, кому принадлежит
Фэндом: Durarara
Статус: в процессе
Размер: макси
Глава 1. People are people
читать или не читать
«Исчезновения в Икебукуро и прилегающих к нему районах продолжаются, две недели назад в Синдзюку пропала семнадцатилетняя Хасегава Моко, ученица третьего класса старшей школы Райра.
Внешность: среднего роста, длинные черные волосы, собранные в высокий хвост, светло-карие глаза. В день исчезновения пропавшая была одета в бежевое платье и белый пиджак с перламутровыми пуговицами. Тяжелобольная мать девочки впала в отчаянье и…» 14 июля, The Tokyo Shimbun, стр. 12
«Во время съемок нового фильма, премьера которого должна состояться в феврале этого года, было совершенно покушение на известного и любимого множеством телезрителей актера Ханеджиму Юхея. Подробности неизвестны, весь присутствующий в момент преступления на съемочной площадке персонал отказывается комментировать события. К счастью, никто не пострадал. Полиция утверждает, что уголовное дело уже возбуждено, и вскоре преступники будут задержаны, но…» 17 июля, The Tokyo Shimbun, стр. 2
«Неспящие в Токио. Если вы когда-нибудь задавались вопросом, почему жители Токио всегда спят в поездах, то в отчете 6-го конгресса Всемирной федерации сна есть ответ: они недостаточно спят дома…» 21 июля, The Tokyo Shimbun, стр. 10
POV
Изая
Задумавшись, я засовываю руку в карман и сжимаю свой складной нож, большим пальцем провожу по мелкой вязи иероглифов на рукояти. Эта привычка со мной давно, так давно, что я даже не вспомню, насколько. И это злит.
Привыкать больно, привыкать неудобно, привыкать от-вра-ти-тель-но.
Иногда я говорю себе «эй, ты же сильный парень» и запрещаю поддаваться этому порыву на определенный промежуток времени. Иногда мне удается, но снова и снова, забывшись, я нагреваю рукой холодный металл.
И это тоже от-вра-ти-тель-но.
И это делает меня слабее, чем я есть на самом деле.
Ты всегда должен быть уверен - если нужно будет отказаться от чего-то, ты сразу же сделаешь это без колебаний. Сила духа ужасно прихотлива, собрана из мелких шестеренок щепетильной и изнуряющей работы над собой в равном соотношении с железным самоконтролем.
Утраченная составляющая сводит на нет все старания. Какими бы грандиозными ни были результаты, а мозаика, в которой недостает элемента, бесполезна и никакой особой ценности собой не представляет. Если, конечно, автор не умер в процессе ее создания.
Но, леди и джентльмены.
Разве я готов умирать?
- Вы когда-нибудь влюблялись?
Мой голос в неловкой тишине звучит звонко и почти фальшиво, опускается на плечи присутствующих легкой накидкой дрожи.
Юная леди передо мной заслоняет лицо длинной темной челкой.
Ее зовут Моко и ей тоже двадцать один.
Ее щеки бледнеют, а светло-карие, цвета охры, глаза застывают на моей руке, мечутся от одного кольца к другому.
Еще две в меру милые особи отвлекаются от собственного стеклянного уныния и оживляются настолько, насколько вообще могут оживиться те, кто формально уже давно мертв. Теплый апельсиновый тон диванной обивки на их тусклом фоне выглядел сочно и наполнено. Куда живее, чем их тела.
- Ну так что, Моко-сан? Я постукиваю пальцами по столешнице, дразня ее, ощущая, как мой взгляд мутнеет от скуки.
Эта девушка. Она никакая и разная одновременно. Кажется, это люди называют особенным?
- Д-да, - отлично, она умеет говорить.
- И?
- Что именно вы хотите знать?
- Как впечатления?
Она бледнеет еще больше, и я вспоминаю, что не так давно Хейваджима сказал что-то вроде «твоей ублюдочности нет предела».
Так вот, кажется, он был прав.
- Мы не это собрались здесь обсуждать.
- Конечно-конечно. Все, чего вы хотите - это убежать. Скрыться от проблем, что так вам надоели. Одним словом – забвения.
- «Вы»? Ты хотел сказать «мы»? - тонкий ротик умницы и красавицы Кэйко раскрывается, чтобы исправить меня, но она не настолько умная, как ей кажется.
Она хочет умереть, утопившись в бассейне вечером двадцать третьего июля, потому что в этот день ее муж сказал, что никогда ее не любил.
- Вы все правильно услышали, Кэйко-сан. Все, что мы знаем друг о друге - это наши ники. А также то, что кое-кто здесь был безответно влюблен. Интересно, может это и послужило катализатором к такому глупому решению? Разве вам не хочется узнать, что привело сюда каждого из нас?
Троица самоубийц в перспективе нервно переглядывается, и на их нежных девичьих лицах я читаю равнодушие.
И на их измученных, накрашенных черной подводкой глазах, я читаю легкую тревогу, вызванную тем, что я сказал.
Всего пять минут назад они болтали о том, как хорошо будет вырваться из этого ада и никогда больше не возвращаться - так надоели им проблемы с родителями, деньгами и прочее-прочее-прочее.
В тот миг они чувствовали минутное облегчение, какое появляется только тогда, когда понимаешь, что ты не один, и рано или поздно смерти хотят все.
Я внимательно слушал каждую, я даже жаловался - о да, моя роль была достойна «Оскара – жаловался на неверную, до ужаса меркантильную жену, заламывая руки, терзаясь несуществующим горем.
Я прелестно играл жертву, играл распятого Христа лучше, чем самого себя.
Но вот они смотрят на меня, словно я их предал.
Но вот их глаза больше не выражают былого восторга.
- Все, что нам нужно знать – это общая цель.
- Решаете за всех, даже не спросив их мнения. Очень по-вашему. Не так ли, мисс-идеал-современного-общества?
Она игнорирует меня; ее скрещенные в защитном жесте руки инстинктивно сцепляются крепче.
- Простите, Канра-сан... Зачем вам эти чемоданы?
Киоко – прелестное дитя, дожившее не большим, чем до семнадцати, пытается говорить громко и уверенно.
Ее рука указывает на что-то возле двери. Свежая ссадина алеет на ее щеке, и я замечаю вереницу аккуратных шрамов, поднимающуюся по гладкой ладони вверх, прежде, чем обернуться, словно не понимаю, что она имеет в виду пару черных кейсов с кодовыми замками. Будто бы их принес вовсе не я, и появились они под влиянием странного волшебства.
- Мы уж точно туда не влезем, зачем спрашиваешь?!
- Конечно нет, Кэйко-сан. Целыми – точно нет. Но не нужно беспокоиться. На самом деле, там деньги. Много денег.
- Это вовсе не смешно.
- Я не шучу. Вы ведь все равно собрались умирать. Так какая разница, как?
- Все ясно, ты из тех больных маньяков, выслеживающих своих жертв по интернету, - скепсис в ее интонации достигает своего возможного апогея, - Ты болен.
- Возможно. Не бойтесь, вы не мой идеал потенциальной жертвы. Давайте вернемся к деньгам. Все любят деньги, верно? Кейса всего два. Вас трое. Ну что, решитесь кого-то убить?
- Там мне это уж точно не понадобится, - отвечает Кэйко, и ее голос застывает в воздухе, дрожа.
Она неуверенно смотрит вверх, а потом себе под ноги. Видимо, решая, в какую сторону уйдет ее экспресс.
- Вы уверенны? Египтяне, кельты - все они верили в загробную жизнь. Только представьте себе, что такое общество людей, пусть и мертвых, без твердых валют. Абсолютная катастрофа.
- Убирайся отсюда. Мы не намерены это слушать.
Вот, что говорил ее муж каждый раз, когда ей хотелось поговорить.
Вот, что говорил ее муж каждый раз, когда она не могла больше молчать.
Я встаю и накидываю капюшон, думая о кейсах, которые, к слову, пусты. Если не считать неразвернутых свежих газет, засунутых туда на скорую руку исключительно для придания веса.
- Время вышло, а толку от вас никакого.
Я наклоняюсь вперед, через стол, и тонкое запястье ничего не понимающей Моко оказывается в моей руке, а она как-то совсем тихо, по-птичьи обреченно вскрикивает, позволяя стянуть себя с дивана.
- Мне жаль, но вам придется сводить счеты с жизнью дуэтом. В качестве компенсации оставляю вам это, - два кейса, заполненных пустотой, - Приятного вечера.
***
- Моко Хасегава - это твое настоящее имя, я прав?
Она кивает, глядя себе под ноги.
Когда она смотрит на меня, ей хочется бежать, спасаться и прятать голову в песок, лишь бы не видеть, как темень зрачков расширяется от резкой смены освещения.
Мы на самой крыше, тяжелая дверь закрыта на засов, и все, чего она хочет – это безопасности и тепла.
Тепла, которого вовсе не существует, сейчас есть только прикосновение к кому-то, чья температура выше хотя бы на градус.
Прикосновение к человеку– творцу всего: мира, окружающих, самого себя. Творцу своей смерти.
И все же, быть ничтожным тоже право, утвержденное условной конституцией человеческого поведения. Остается только наблюдать, как уплывают вдаль бледные бумажные шлюпки судеб разочаровавшихся в жизни людей, чем я и занимаюсь, отвязывая от причала последний сдерживающий трос.
- Идем.
Я тану ее к бортику крыши – к самому причалу - готовый отвязать ее лодку, пустить ее в плавь. Мои ботинки разбрызгивают не успевшую испариться дождевую воду, холодные капли летят в разные стороны и пачкают длинный подол платья Моко.
Отпустив ее руку, я перемахиваю через железную ограду и оказываюсь на каменном выступе в паре шагов от темной бездны высоты. Метры воздуха под ногами засеяны птичьими тропами.
- Ну? Чего ждешь? – я подманиваю ее рукой, и она неуклюже протискивается между стальными прутьями, оказываясь рядом. При одном взгляде вниз у нее кружится голова, по спине пробегает холод, а ступни обретают корни, проросшие сквозь бетон.
Пальцы, отказывающиеся отпускать перила, цепляются в них крепче. Отпрянув назад, она вжимается в парапет, пытаясь отогнать черноту, заволакивающую глаза.
- Готов поспорить, Моко-сан, я знаю, о чем ты думаешь, - полы куртки шевелятся, задеваемые ветром, бичуют мои ребра, и бежевый мех хохлился то в одну, то в другую сторону, живя своей маленькой жизнью, пока не наступит маленькая смерть, - Когда человеку страшно, он почти всегда вспоминает о своей семье.
- С чего вы это взяли? – интонации дрожащего голоса прыгают, разбавляясь то легкой хрипотой, то наоборот, звонко утончаясь.
Так бывает, когда на частоте волны радиоприемника появляются помехи, голос диктора искажается, пропадая и появляясь вновь.
Так бывает, когда страх и волнение овладевают тобой, оказываясь сильнее тела.
- Здесь нечему стыдиться. Я видел, как люди сильнее тебя при первых же признаках опасности звали своих мамочек. Это было бы весело, если бы давно не надоело.
Она закрывает глаза. Кажется, ее тошнит.
Она хочет что-то сказать, но губы едва шевелятся, а воздух застревает в горле, не желая формироваться в звуки, и она оседает вниз, медленно скользя по парапету спиной.
Я сажусь рядом с ней, касаюсь бьющейся венки на ее шее и слабо бью по меловым щекам. Лежа без сознания, она выглядит совсем юной, глупой и немного мертвой.
Она выглядит ужасно скучной.
***
Узнай Хейваджима, что у меня есть его номер, а тем более то, как он забит в контактах, полетели бы головы. Но как бы там ни было, знать все – это мой профиль, издержки профессии.
Телефон в руке вибрирует, пока я всматриваюсь в имя на дисплее, решая, стоит ли отвечать.
Но у меня нет выбора, я хочу слышать его злость, чувствовать раздражение.
Сегодня – это день признаний и угроз.
Сегодня – это начало склок и страданий.
- Я разорву тебя на мелкие гребаные куски, - говорит он, как только я прикладываю к уху телефон.
- Не понимаю, о чем ты, Шизу-чан. Но мне почему-то кажется, что тебе пригодится моя помощь. Так что в твоих интересах быть паинькой. Не зли меня.
- Каску едва не убили.
- Что, правда? – мне ли, так старательно набивавшему кейсы недавними газетами, не знать о последних новостях, - И как братишка? В порядке?
- Не прикидывайся, - цедит Хейваджима, и воздух едва проходит сквозь его плотно сжатые зубы.
- Как бы странно это не прозвучало, но я совершенно не причем. Ничем не могу помочь.
Я заставляю себя нажать на кнопку завершения вызова, лишившись возможности услышать, что же он пообещает сделать со мной в этот раз.
Кресло Иуды? Сожжение в огне посреди площади Орлеана?
Но дело в том – вот это да, впервые на наших экранах, парень, да ты талант, каждый должен об этом узнать, - я не имею к происшедшему никакого отношения.
И это раздражает.
Кто-то намеренно трогает мои игрушки. Забавляется и ставит на место, чтобы усыпить бдительность, пустить пыль в глаза иллюзорным отступлением. Паранойя?
На заметку для тех, кто еще просто не понял: изводить людей нужно так, чтобы они были
готовы на любое завтра.
***
Кровь, защищая, делает уязвимыми, она по капле собрана ото всех тех, кто был до нас, ходил по земле за нас же.
В овечьей шкуре, в ржавых кандалах, с увенчанным короной челом или обожженной пиратской меткой рукой.
Когда барды не пели о своих королях, они пели о нас, о будущем, о том, чего они уже никогда не узнают и не увидят. Ловкие пальцы, превратившиеся в прах теперь , перебирали струны уверенно и невесомо, качая на гребне звона чужие умы, успокаивая и ободряя тогда.
Но несмотря на огромный разрыв во времени, на струнных играют и сейчас, будто так было и будет всегда. Культивирующие время в идеологию и сетующие на его разрушительную силу ничего не понимают; то, что прошло – его не было, то, что осталось - актуально всегда.
Ностальгия - это зараза. Она возникает, когда ты неправильно обращаешься со своими воспоминаниями, беспокоишь их слишком часто, настолько, что те начинают разлагаться внутри, отравляя все: жизнь, существование, мысли, смерть.
Вылечиться нельзя, как и нельзя достать из себя то, что мы помним всю жизнь.
Нет человека, которым ты был секунду назад, он только что умер, потому что был бездарью - поэтому ты убил его.
Все они скопытились, как только сделали следующий вдох, но не устраивать же похороны каждый раз, когда что-то меняется внутри, иначе всемирный траур задавит нас.
Если бы кто-то ждал тебя в Эдеме, ты родился бы богом.
Если бы кто-то ждал тебя в Геенне, суккубы вылепили бы тебя из грязи.
Ты ступаешь, и с тобой вместе делают шаг поколения твоих предков, в жилах несутся все те же кровяные тельца, тот стыд и та сила, та непокорность и преданность.
Так возникает кровная связь, которая выделяет людей из тысяч, помечая тех, с кем ты близок уже только по определению, алым клеймом.
Хейваджима не из сентиментальных, нет, его сердце не бьется быстрее при виде чужой смерти и не замирает при мысли о близости своей.
Ему не чужда привилегия делить кровь на двоих, он привык делать это еще с детства, научился так же неосознанно, как человек впитывает людскую речь. Каска стал его частью и, ополовиненный жуткой сверхъестественной силой, Хейваджима рад тому, что у него есть брат.
Он нашел человека, которого никогда не тронет и пальцем.
Уверен, мысль об этом делает его светлее в собственных глазах. Человечнее.
И все было бы идеально, вот только время - вечная заноза под ногтем мироздания.
Оно прошло, как проходит всегда.
Вот Хейваджима уже старшеклассник, волосы светлые, кости окрепли, а кровь, сам того не желая, он делит уже на троих.
И теперь так будет всегда.
Кровь заражена чужеродными тельцами, когда из пореза на груди плещется на асфальт, пачкает сталь карманного ножа или же просто переносит по телу кислород.
Не существует больше никого, кто сможет так раздражать, мять его иммунитет, словно пластилин.
Только я.
Только я один, Шизуо, верно?
И теперь так будет всегда.
- Что ты делаешь?
- Сочиняю тебе эпитафию.
- Позаботься лучше о себе.
- Может, ты хочешь в стихах?
Он вертит в руках мою чернильную ручку, и она ломается, пачкая темными каплями ладони и белый ворот его рубашки.
Синь сразу же пропитывает тонкую ткань насквозь, чернила заполняют крохотные борозды на подушечках пальцев, и Хейваджима, не раздумывая, оттирает их бумагами, лежащими на столе чуть поодаль от него.
- Раз тебя так раздражает мое присутствие, какого черта ты ворвался в мой офис и торчишь тут? И ты только что оставил свои уже готовые отпечатки на документе, за который тебя посадят как минимум лет на пять.
Я наблюдаю за ним поверх ноутбука, смотрю, как он недоверчиво переворачивает лист. Вся страница испещрена датами, цифрами, мелкие подписи змеятся в специально отведенных для них полях. Чертыхаясь, Хейваджима поджигает край документа зажигалкой, бросает его догорать на пол.
Он уже минут пятнадцать гипнотизирует меня взглядом как пес, который боится схватить горячий кусок. И хочется ведь, но вдруг вспоминаешь, что трупы не рассказывают историй даже о себе, не то что о том, о чем тебе необходимо узнать.
- Да разве тебя одного оставишь? Ты же либо чахнешь, либо придумываешь, как бы еще испортить мне жизнь, - глядя на пламя, едко огрызается он.
Огонь щекочет сузившиеся зрачки и натянутые нервы.
- Твое присутствие мало что меняет. И чахну я каждый день. Ты тоже. В смысле, тик-так, тик-так, смекаешь, да?
- Захлопнись, если я тебя сейчас убью, то точно пожалею об этом.
Я встаю из-за стола, попутно закрывая ноутбук, сажусь в кресло прямо напротив него.
- Я, конечно, не лучший собеседник, но даже я приемлемей, чем ничего.
- Меня не интересует, что ты там лопочешь. Я просто хочу знать, кому мне, черт побери, надрать зад, - чеканя каждое слово, как чеканили монеты, медленно произносит он.
Его глаза постепенно темнеют, повинуясь изменению настроения и внутреннему напряжению, а я не спешу отвечать, с нескрываемым удовольствием наслаждаясь ситуацией.
В конце концов, я всегда знал, что наступит тот день, когда Шизуо придется подавлять свой инстинкт уничтожения, чтобы не стереть меня с лица земли. Знал и ждал, как дети праздников – нетерпеливо, жадно.
- Что именно ты сделаешь с тем, кто тронул Юхея? Убьешь? – я подаюсь вперед, опираюсь локтями о колени и кладу голову на переплетенные пальцы.
Молниеносно реагируя на этот жест, уголки губ Шизуо дергаются в ответ, будто ему вдруг захотелось укусить меня и распороть зубами горло.
- Это уже не твои заботы.
- А чьи? Вдруг эти люди – влиятельная мафиозная семья. И если я их продам, у меня может появиться масса проблем. А может быть, ты заодно с ними, и за годы ненависти ко мне решил спланировать все так, будто это моих рук дело, собрать побольше улик против меня и сдать полиции?
- Я – не ты, Изая. Мне все равно, где ты сгниешь – здесь или в тюрьме.
- Рад слышать. Пожалуй, единственная твоя хорошая черта. И все же. Информация – вещь опасная, к ней стоит относиться с уважением. Не знаю, стоит ли доверять ее тому, кто не может держать себя в узде.
- А я что, по-твоему, сейчас делаю, блоха? – рявкает он, тон голоса становится совсем низким от раздражения.
Вести беседы с тем, кого хочется расфасовать по пакетикам, всегда весьма проблематично.
Я перехватываю его взгляд, и Шизуо больше не отводит глаз, даже когда мой телефон на столе начинает светиться и вибрировать.
- Дела горят, блоха, а ты и ухом не поведешь? – язвит он.
- Я сам решаю, когда мне нужно спешить, а когда нет. Люди так иногда делают, знаешь. Можно назвать это чем-то вроде «возможность распоряжаться собственным временем». Слышал о подобном?
А ведь можно представить, что с рождения в человеке изначально заложено определенное количество ресурсов, которые расходуются по мере взросления, а затем - старения.
Расходуются по-разному, совершенно индивидуально для каждого.
Чье-то терпение, например, может исчерпаться многим раньше, чем ресурс продолжительности жизни, и тогда весь остаток существования приходится злиться и выходить из себя.
Хейваджима из тех, кому удалось растратить все запасы своей снисходительности раньше, чем сдохнуть. Ему не повезло.
Поэтому прежде, чем он понимает, что делает, он бросается вперед, хватая меня за горло, вжимая в кожаную спинку кресла, но замирает, когда маленький складной нож предупредительно упирается тупой стороной под его ребра.
- О нет, детка. Я не дам себя обидеть. Если, конечно, ты не захочешь хорошенько меня попросить.
Иногда природа перебарщивает и наделяет кого-то избытком осторожности, пытаясь заполнить пробелы, к примеру, человечности. Если бы не это, я был бы давно мертв.
- Слишком много о себе возомнил. Ты не единственный, кто располагает информацией в этом городе, в конце концов.
- И поэтому ты сейчас так стараешься не убить меня? Шизуо, ты лучше меня знаешь, что просто так я тебя уже не отпущу. Ни одна шестерка в округе не согласится тебе помочь, я об этом уже позаботился. Так что будь добр разжать пальцы и пасть навзничь, я твоя единственная надежда.
Он отпускает меня и, тяжело дыша, достает из кармана вторую по счету пачку сигарет, дожидаясь, пока очертания предметов обретут резкость, взбешенный пульс придет в норму, а мысли прояснятся.
Сидя в кресле и потирая горло, я чувствую, как надоела ему собственная раздражительность - многим проще было бы не чувствовать ничего.
Тебе изменила любимая девушка, а тебе все равно.
Тебя кинул клиент, а тебя это совершенно не колышет.
Ты не злишься, а знаешь, что нужно просто уничтожить их всех - это такая своеобразная обязанность, реакция на раздражитель. Но кто сказал, что при этом нужно что-то испытывать? Зачем? Гораздо приятнее наслаждаться местью не выходя из себя.
Он говорит, что ему не приносят удовольствия чужие страдания, но мы оба знаем – это не так. Одному Одину известно, как рад он будет, если я сдохну прямо на его руках.
В бешенстве Шизуо нервно расхаживает по офису, спотыкается о кейс, стоящий рядом с диваном, и тот падает, сталкиваясь с полом.
К ногам Хейваджимы плывет волна денег - чистых на вид, но заработанных грязью и кровью. Его губы прогибаются в отвращении, и он отступает назад, словно боится, что эта дрянь испачкает его начищенные туфли.
- Не нравится – не смотри. Это моя работа.
Это моя работа – врать, подставлять людей, говорить то, что они хотят слышать и каждый день пытаться не умереть.
Это моя работа – соглашаться на любые предложения, способные принести мне деньги и власть.
- Я еще не придумал, что взыскать с вас за мою помощь, господин Хейваджима. Есть варианты?
И Шизуо вздыхает, понимая, что даст мне все, чего бы я не попросил.
И Шизуо закрывает глаза, пытаясь смириться с тем, что бесповоротно влип.
@музыка: Moby - Mistake
@темы: Durarara!!, Shizaya, Фанфикшн, Wonder Minder