читать дальшеКогда ты глотаешь свои пилюли,
это катастрофа в шахте.
Я думаю о всех тех людях,
что пропали в тебе.
Р. Бротиган
Главное преимущество одиночества – тебя никто и нигде не ждет, а это значит, что ты можешь шататься по плохим местам столько, сколько тебе захочется.
Главное преимущество одиночества - никого не интересуют твои дела, а это значит, ты можешь свободно заниматься тем, что общество считает в высшей степени недостойным.
Если ты чудак-отшельник, твоя квартира – мертвый город книг и хлама, который руки никогда не доходят убрать просто потому что к тебе никто не придет.
Если ты мальчик-тихая-река, всегда смотришь в окно и опускаешь глаза, стоит только сказать тебе «привет», никто не узнает, какие замечательные в твоей комнате фиалковые обои, и как вкусно твоя мама готовит овощное рагу.
Войдешь ты в список «Forbes», подорвешь Лувр или, вырвавшись за линию тесных берегов, захлестнешь мир терактами и войной. Всем плевать.
Единственное, что зависит от твоего выбора – это то, с какой интонацией они скажут журналистам: «Ну, он всегда был таким тихим, знаете… Кто бы мог подумать».
Если ты выпавший из социума наркоман, хотя бы иногда твоя наглухо зашторенная обитель заполняется людьми, которые тебе совершенно не нравятся, и которых ты, скорее всего, видишь в последний раз.
И, что за чудо, никто из этих людей не в состоянии умалить твоего одиночества, потому что на самом деле они не здесь и никогда здесь не были. Даже если ты привел их к себе сам, рассчитывая трахнуть или поговорить по душам, торопясь так, будто от этого зависит твоя жизнь.
Потому что когда тебя отпустит, разговоры начнут вызывать тошноту, секс - стойкое отвращение, а постепенный выход из второсортной нирваны – раздражение, разбавленное мыслями о том, где и у кого ты достанешь еще.
Ты просто замолкаешь, глядя рыбьими глазами, как эта тупая шлюха стряхивает пепел на оранжевый ковер, наблюдаешь за движением ее оранжевых губ. Представляешь, насколько глубоко она проваливается в складки материи, теряясь в них навсегда, пока ты лежишь и пьешь ледяной апельсиновый сок.
- Живописно. Мне нравится.
Шизуо ухмыляется, отмечая взглядом свежие ссадины на бледном лице.
В опущенной руке он держит профессиональный фотоаппарат. Линза объектива блестит в тусклом свете - большой глаз хищной твари, глядящей на них из темноты.
Воздух пропитан запахом истлевшего табака. Так пахнет только там, где люди живут одни.
- Это последнее, что я хотел бы от тебя слышать.
Все еще кривя губы, Хейваджима отступает от двери, пропуская Изаю внутрь, и тот проскальзывает в узкий коридор, задевая плечом его грудь. Касаясь шрама, срытого за серым хлопком растянутой футболки.
Он закрывается в чужой ванной и смывает кровь с лица. Смотрит на свое отражение и думает, что ввязался в то, во что просто не мог не ввязаться.
Убирая со лба прилипшие волосы, Орихара чувствует, как натирает запястье мокрая серебряная цепь, к которой в ближайшее время придется привыкать.
Привыкать, как к новому шраму, происхождение которого – целая неприятная глава, вырванная из твоей биографии.
Как к новому чувству, которое не в состоянии ни идентифицировать, ни обуздать, и которое становится неуправляемым, стоит только хорошенько напиться.
- Даже не вздумай там дрочить, - с той стороны в дверь ударяет сильный кулак, и она дребезжит.
Удаляющиеся шаги Шизуо слышны куда тише, когда в квартире есть кто-то еще, кроме него самого, но он слишком напряжен для того, чтобы это замечать.
- Ты всегда можешь ко мне присоединиться.
Присоединиться, чтобы посмотреть, какого прелестного аметистового оттенка стали пятна на его теле, и как нежно серебро предательства обвивает кисть его руки.
Смеясь, Изая закручивает кран, вытирая лицо и шею полотенцем.
Понимая, что он ужасно устал и хочет снова быть один.
Когда он заходит на кухню, то видит, как Хейваджима вытряхивает над столом кожаное портмоне, ему явно никогда не принадлежавшее. Оттуда сыпется мелочь, презервативы и целлофановая пленка, снятая с сигаретных пачек. На стуле рядом с ним стоит пустая неприметная сумка с черной молнией.
- Это то, за чем ты меня позвал? Легальный труд тебя достал, а карманные кражи всегда были в моде?
- Да, это то. Здесь и для тебя кое-что есть. Можешь посмотреть.
Шизуо не глядя кивает на тот самый фотоаппарат по левую сторону от себя, и Изая заинтересовано берет предмет в руки. Он легкий и удобный, чего не скажешь о его настройках, в которых по незнанию можно копаться часами.
- Знаешь, я люблю, когда ты без формы, - информатор начинает просматривать фотографии, щелкая их одну за другой, а на стол из портмоне летят визитки и карты скидок, - Одежда простолюдинов тебе к лицу.
- Я счастлив.
- Серьезно. Не хочется орать: «Эй, еще один перелом со льдом вон тому придурку!». О, только глянь, обалденный ракурс.
Вот он, на фото, говорит по телефону возле метро и мнет в руке пустой стаканчик с остатками кофе. Уже почти вечер, но света достаточно, чтобы рассмотреть, как блестит от светящейся вывески кофейни кольцо на руке.
Следующий снимок сделан парой дней ранее: на нем Орихара стоит у светофора, держа руки в карманах и ожидая, когда погаснет красный. Девушка рядом с ним красит губы, впившись ухоженными ногтями в маленькую синюю сумочку. Алым пятном на снимке тлеет ее нарисованный рот.
Еще один щелчок, и он видит Шизуо с Томом – оба расслабленно курят, прислонившись к стене ирландского паба. Слабая улыбка на лице Хейваджимы, выпускающего дым из легких, вызывает дикое желание его разозлить. Судя по дате на дисплее, этому снимку чуть меньше недели.
Снимков очень много, и все они фиксируют каждое их движение так точно, что можно составить короткометражку о двух совершенно разных парнях, которые никак не окажутся вместе в одном кадре.
Информатор доходит до первой фотографии, хранящейся на этой карте памяти, и задумчиво всматривается в лицо лже-Фрэнка, спящего в большом кожаном кресле. В кадре застыла чья-то худая рука с синим маркером и явным намерением хозяина дорисовать ему усы.
Это единственное фото, где нет его самого или Хейваджимы. Все остальное – материал для выставки, организованной исключительно в их честь.
- Знаешь его? – спрашивает Изая, повернув дисплей от себя.
Теперь объектив направлен прямо в центр его собственной груди, чтобы запечатлеть темную пустоту.
- Нет.
Конечно же нет.
А он – да.
И это одна из его величайших проблем.
Информатор кладет фотоаппарат на место, поддевает ногтем ближайшую визитку, чтобы разглядеть ее поближе. Читает знакомое название фирмы по недвижимости и совершенно не воспринимает написанного.
Он ненавидит свои фотографии, потому что каждый раз, глядя на них, понимает, что больше не узнает человека на ней. Даже если снимок сделан не более, чем пять минут назад.
- Ну и как ты его заметил? Интуиция? – спрашивает он, опускаясь на стул. Откидывается на твердую спинку и поправляет рукава, не желая засветить перед Шизуо свой новый сувенир.
Уже много лет у него нет совести и того, что отвечает за стыд.
Уже много лет у него нет ничего, кроме приличной суммы на банковском счету и привычки оборачиваться, идя по малолюдным улицам и пустынным коридорам.
- Что-то вроде.
- А раньше не мог?
- Отъебись. Если бы не я, твоих шикарных фото было бы больше.
- Ну и где он теперь?
- Свалил. Быстрый, сволочь.
- Свалил? От тебя?
- Просто повезло. Я думал, это журналист. Дались они мне? Убью случайно, пресса потом не отвяжется. Эти сволочи настолько упорные, что если бы я носился за каждым, пришлось бы открывать собственный морг.
Изая тихо смеется, но быстро замолкает, ощутив покалывание в ушибленных ребрах. Ему идея с моргом очень понравилась.
Возможно, скоро он пригодится им обоим.
- Черт, ничего полезного, - слышит он через какое-то время и открывает глаза, удивившись тому, что не помнит, когда успел их закрыть.
- Совсем ничего?
- Да. Только пара карточек памяти, но их я уже проверил – они чистые. Все остальное - хлам. Ни кредиток, ни документов. Ничего.
- Ноешь, как вор на мели.
Хейваджима раздраженно хлопает по столу рукой и отступает в сторону окна, повернувшись к информатору спиной. Сцепив пальцы на затылке, он глубоко вдыхает и выдыхает воздух сквозь сжатые зубы.
Его футболка задирается, и это заставляет Изаю вспомнить, что за последние несколько недель его не ублажал никто, кроме собственной руки.
- Как же достало.
- Да, Шизуо. Это чокнутая реальность. Я в твоей квартире, сижу за столом в твоей кухне, и ты даже мог бы угостить меня чашечкой кофе.
- Обойдешься.
- Тебе нужна моя помощь, и ты не можешь меня прогнать. Делай, что говорю.
Он хочет сказать еще много чего.
Я всегда был лучше тебя, и ты бесишься только поэтому.
Ты знаешь, что никогда не сможешь меня убить, потому что слабее меня.
Твоя задница настолько хороша, что я бы поставил тебя на колени и высек на ней ЛЮБИМЕЦ БОГОВ перед тем, как хорошенько поиметь.
Но он просто наблюдает за тем, как Шизуо затягивается тлеющей сигаретой. Щурит глаза, когда в них попадает дым.
Он просто чувствует, как у него встает.
Все плохо. Все очень и очень плохо.
- Я могу убраться отсюда. Из этого дома, из этого города, из этой страны. Замести все следы, и ты никогда меня не найдешь, Шизу-чан. Но я нужен тебе.
- Пора бы разъяснить твоему ебанутому контингенту, что тебя нужно бить сильнее.
- Не все одержимы таким бешеным желанием подмять меня под себя. В отличие от тебя, что лично я нахожу немного... Странным. Ты ведь всегда сверху, да?
Шизуо молчит, но по его взгляду ясно, что Изая прав.
Он молчит, но по его взгляду ясно, что Изая перегнул.
Орихара видел этот взгляд много раз, и знает, что он значит.
Словив такой на себе, понимаешь, что довыебывался, и в этот самый момент думаешь: вот черт, сейчас этот тип меня или выебет, или сразу убьет.
Сейчас хочется стать невидимкой и тихо звереть в своей тесной комнатке, поглощая стрихнин.[1] Никогда больше не видеть своего лица и рук.
Знать, что Хейваджима больше никогда не сможет посмотреть на тебя так.
Сейчас в своем теле и вовсе неуютно.
Оно похоже на место, где пропали твои лучшие дни.
Ты по-своему любишь его, но совершенно не желаешь возвращаться туда вновь.
Ты изменился, постарел, стал совсем другим. Намного хуже, чем был. Даже хуже, чем того хочешь сам.
То, что ты представляешь собой сейчас, не имеет права осквернять святую землю минувших лет. Все, в чем ты преуспел в этой жизни, можно уместить в два отвратительных слова – моральный распад.
Абсолютная и необратимая метаморфоза из гедонистов в декаданс.
Из верующих в атеизм.
Из плоти и крови в глину и воду.
Видеть все это теперь: содранные коленки соседских детей, их вьющиеся волосы, потрепанное издание Хемингуэя, равнодушие в собственных глазах и копию картины Моне в гостиной - невыносимо противно.
Старая сущность разрушает остов новой, потому что ты давно бросил ее, а она тебя – нет.
Это так мучительно, когда ты бросаешь кого-то, а он тебя - нет.
Он пытается спастись, а его сознание – нет.
Он хочет Шизуо, а Шизуо его – нет.
Вообще-то, Шизуо для Изаи совсем нет.
По крайней мере, Хейваджимы нет конкретно у него.
Загнанный рассудок продолжает выдавать НЕТ НЕТ НЕТ так, будто это его спасет.
Орихара снова берет в руки фотоаппарат, направляет объектив на Шизуо и делает новый снимок.
Щелк.
Шизуо, который его ненавидит.
Щелк.
Шизуо, который его убьет.
- Я ошибся. Хорошо тебя, оказывается, приложили, блоха.
Когда он отходит от окна, Изая чувствует животное желание спрятаться, но вместо того, чтобы схватить его за горло, Хейваджима кладет ладонь на пластиковую ручку чайника.
- Кофе там, - он указывает пальцем на навесные ящики, а его напряженные руки пророчат смерть.
Такие люди, как он, несут угрозу всегда.
Даже когда читают Пратчетта и улыбаются в метро.
Даже когда очень любят тебя.
И когда не хотят причинять тебе боль.
Самая зачастившая в их голове мысль это Боже мой, я снова кого-то убил.
- Хочу говорить с тобой. Сейчас. Мне скучно, а ты мне должен. Подчиняйся моим прихотям.
В этот миг Орихара чувствует себя настоящим героем. Он сказал все это вслух, и все еще жив. Это его личное достижение. Персональный подвиг всей жизни, о котором он не сможет никому рассказать.
Безнаказанная наглость, проглоченная Хейваджимой из его рук.
Артериальное давление внутри его тела искажает дофамин. Сейчас ему не верится в то, что это прекрасное вещество, предмет поклонения всего рода человеческого, стимулирует тошноту.
Так матушка природа намекает на то, что переизбыток удовольствия до добра не доведет.
Напоминает, что от счастливых лиц своих детей Творца мутит.
Изая выключает фотоаппарат, объектив тихо проваливается обратно внутрь. Дисплей гаснет, и теперь темная глянцевая поверхность отражает его разбитые губы.
Немного меньше дофамина - ты в депрессии.
Немного больше дофамина - ты в местном психиатрическом отделении.
Пальцы нервно подрагивают.
Сейчас в его крови дофаминовый билет в Сейлем.
- Ты это серьезно?
Шизуо удивлен настолько, что даже решает заварить кофе сам. Он смотрит недоверчиво, с каплей снисходительности в темных глазах.
Шизуо не настолько тупой, чтобы верить любому сказанному слову. Ему всего лишь интересно, насколько сильно, должно быть, повредился рассудком Изая в своем бастионе из одиночества.
- Тебе пора начать носить над головой плакат «Поговори со мной, и я тебе заплачу».
- Я еще не настолько слаб.
- Тебе недолго осталось.
Голос Хейваджимы почти успокаивающий.
Он – само воплощение справедливых, но жестких нравов.
- Пошел ты. В тебе нет ничего хорошего, Шизуо, - на самом деле в нем столько всего, чего так не хватает тебе, что ты просто не можешь понять, как его еще на части от этого не разорвало.
- Зато я бью очень больно и сильно.
Они смотрят друг на друга.
Один со дна шахты вверх, другой – вниз.
Шахта заполняется горечью и смыслом его слов. Они - это не то, чем Хейваджима гордится.
Ему совсем не нравится терять контроль.
Он вовсе не любит создавать хаос внутри и вокруг себя.
Шизуо откидывает назад свои темные волосы, глядя на ползущую вдаль кровавую магистраль, не в силах ничего изменить.
Шизуо откидывает назад свои светлые волосы, больше не желая быть собой.
Вот, что он делает всю свою жизнь. Сожалеет, думая о том, что было бы, если.
Если бы он свернул назад.
Если бы он был кем-то другим.
Изая улыбается краем губ, когда перед ним ставят чашку с горячим кофе, и думает, что сегодня отсюда не уйдет.
Сегодня он объявил это место собственной Свободной Зоной Боулдера. [2]
Здесь он будет отстраивать город душевного блага. Прятать в землю трупы своих навязчивых страхов и идей.
- Тебя просто нереально понять, - устало признается он, делая глоток, - Настолько, что становится скучно даже пытаться.
- Не пытайся.
- Я давно перестал.
С тех самых пор, как мафия стала для него стабильным заработком и просто развлечением, с которым не так-то просто мирно разойтись.
С тех самых пор, как думать о Шизуо стало почти невыносимо, а собственная слабость начала раздражать.
- Хороший мальчик.
Да, получи свою сахарную косточку, Изая.
Целуй начищенные ботинки того, кто к тебе снизошел, и пачкай колени в грязи.
Веди себя так, словно ничего не произошло. Пусть ты и совсем не хороший мальчик, но ты очень умный, и знаешь, кто из вас двоих умрет быстрее, если что-то вдруг пойдет не так.
А с Хейваджимой всегда все идет не так.
- В этом доме сахар не дают только мне? – сахарные косточки, сахарные косточки, которые ты сегодня заработал, Орихара, - Черт с ним, забудь.
Забудь все: лицо бывшей девушки, дату рождения матери и ее любимый цвет, свое стойкое отвращение к ублюдкам, тонким сигаретам и Орихаре Изае.
Настало время войти в неоэру, держа на руках новенькое тело – подарок на день твоего сегодняшнего рождения – запакованное в хрустящую белую бумагу с мелкой надписью открыть здесь и прямо сейчас.
Только представь себе: тело с чистыми легкими; целыми, никогда не дававшими трещин, костями; кожа без единого шрама, пришедшего еще из той жизни. Другое лицо, новое имя и член длиннее на целый дюйм.
Открыть здесь и прямо сейчас.
Шизуо достает из пачки еще одну сигарету. Он стряхивает пепел в раковину и прикидывает, насколько осунулось за эти дни лицо Изаи, и похоже ли оно на лица привилегированных клиентов концлагерей.
Он уверен, что если ему и представится шанс изменить в своей жизни хоть что-нибудь, он его проебет, поэтому все призрачные перспективы смело отбрасываются к чертям.
- Что-то ты бледный, как моя тетушка после инсульта.
- Уверен, она была очаровательной.
- Да. И мертвой.
- У трупов есть свой шарм.
Орихара улыбается и опрокидывает остатки кофе, словно это виски, он – ирландец, а кухня Шизуо – паб с зеленым клевером на подставках под бокалами.
- Ну так что стряслось? Только не заливай мне, что упал – вырублю.
- Я и правда упал. Даже несколько раз. Потому что почки, Шизуо, нужно беречь, так что не бери пример с меня.
- Расскажи это кому-нибудь другому, милая.
Да, Халлек. Жри свой проклятый пирог сам. [3]
- Да расслабься ты. У этих парней проблемы лично со мной – не с тобой. Клиентура у меня дикая, сам знаешь.
Орихара врет, и крест на его руке чернеет. Он еще ничего не сделал, но уже чувствует себя так, словно предал всех.
Он полный ублюдок, и знает это лучше, чем кто-либо из тех, кто ему об этом говорил.
Если бы он имел возможность изменить свою жизнь, он бы тоже смело ее проебал.
Потому что, чем черт не шутит, на ящике Пандоры точно есть мелкая надпись открыть здесь и прямо сейчас, так что ничего хорошего из этого все равно не выйдет.
Будь он Фрэнсисом Тухи Младшим, он бы продолжал изменять своей очаровательной сексапильной жене.
Будь он его сыном Стивеном, он бы продолжал пить и просиживать дни напролет у могилы Мэг. [4]
В общем, живи он чужой жизнью – он бы похерил и ее тоже, чтобы потом лечь на рельсы, ждать свои 8:30, Бостон – Вашингтон, и чувствовать, как по жилам течет чистый блюз, а Пинк Андерсон тихонечко напевает «Try some of that».
- Знаю, - соглашается Шизуо немного погодя. Он и сам попадает в категорию диких четче, чем игла в вену.
Они снова замолкают. Теперь отчетливо слышно, что телевизор в гостиной не выключен, и до них доносится надрывный визг тормозов, прерванный хрустом смятого метала и битого стекла. Противный женский голос кричит: Спасите их! Спасите моих детей!
Наверное, в кадре сейчас много драмы и крови.
Много крови снаружи и очень мало внутри.
- И часто так бывает?
- Как так?
- Часто ты бываешь настолько тупой и неповоротливой блохой, чтобы попасться?
Изая смеется, опустив голову и закрыв руками лицо. За много лет своей напряженной работы он обзавелся по шраму на каждое неприятное знакомство, научился обращаться с огнестрельным оружием и варить эфедрин. Было бы странно, если бы ему везло ускользать от всех так же успешно, как от Хейваджимы.
Все дело в том, что Шизуо просто ненавидит его.
Это всего лишь ненависть, взращиваемая годами. И все. С ней можно подождать.
Он не должен ему бешеную сумму, на которую можно купить Гренландию, а потом взорвать ее к чертям.
Он не нагибает его, сливая информацию конкурентам, и не подкладывает в кровать зараженную сифилисом шлюху.
- Нет. Совсем нет.
- Жаль.
О да, Шизуо.
Знал бы ты, как ему жаль.
- Мы говорили о тебе.
- Да, и о том, люблю ли я быть сверху.
- Точно.
Хейваджима странно улыбается. Изая ожидал, что он взбесится и вышвырнет его из квартиры, но тот вдруг стал таким расслабленным и спокойным.
Будто бы им по шестнадцать, а сами они зависают у него на квартире, прогуливая школу, потягивая стащенный у отца дорогой алкоголь, рассуждая о Ницше и идеальной форме бедер.
Словно они друзья, без труда разделяющие на двоих пакетик травы и одну девушку, если она не против.
Так не должно быть.
Если бы все шло так, как должно, у Изаи бы уже давно было сломано не одно ребро.
Но его ребра просто сладко, как родная мать, обнимают легкие. Целые, почти невредимые. Ничего не мешает ему дышать.
Ничего, кроме свихнувшегося парня с прозрачными от крэка глазами и высохшей кожей, слезающей с обожженных губ.
Хейваджима тушит сигарету прямо в раковине, и она шипит, словно кислота на коже.
Он огибает стол, подходит ближе. Протягивает руку, чтобы ласково погладить волосы Изаи на затылке. Настолько ласково, что тот почти уверен – сейчас он сожмет пальцы и хорошенько приложит его о столешницу или двинет второй рукой в нос.
- Представь, что за окном семнадцатый век, а ты, детка, Южная Каролина, - начинает Шизуо издалека.
Он наклоняется, чтобы коснуться щеки Изаи своей и прошипеть ему это прямо в ухо. Крепко держит за волосы, чтобы тот в случае чего не отстранился или же не укусил его – с информатора станется.
Орихара напряженно слушает, готовый в любой момент достать из кармана нож. Он не фанат вторжений в личное пространство, но если Хейваджима пытается заставить его чувствовать страх, то попытка неудачная.
Ему уже чудится, будто Колумбия – его столица.
Напуганные лица, оскверненные места.[5]
Кто хочет кусочек Каролины?
Кусочек маленькой и жаркой Невольной-Шлюхи-Южной-Каролины.
- И кто же тогда ты?
- Я большая и страшная Англия. Если я захочу, то колонизирую тебя прямо здесь, на этом столе. Но я этого ни за что не сделаю. Потому что ты мне противен.
Изая равнодушно смотрит перед собой, а горящие светлым пламенем несравненные локоны Евлалии[6] обжигают ему висок. Если слегка повернуть голову, он коснется их сухими губами, и дорогая Евлалия сломает ему шею.
От этих слов он действительно чувствует себя Южной Каролиной.
Потасканной-Завоеванной-Южной-Каролиной.
И от этого ему становится немного грустно.
Люди почитают Альфреда Дугласа, хотя никакой он не благородный юноша.[7]
Людям нравится Лари Андервуд, хотя никакой он не симпатичный парень.[8]
Люди ненавидят Изаю Орихару, хотя он так сильно любит их.
И от этого всем становится немного грустно.
От затылка, на котором покоятся пальцы Хейваджимы, по телу струится неприятный лавкрафтовский холодок.
- Да, Изая. Я всегда сверху, так что снизу обязательно был бы ты, - внизу, на самом дне, в глубокой шахте потерянных людей, - Кстати. Еще раз будешь игнорировать мои звонки - огребешь.
Он отстраняется, чтобы похлопать Орихару по щеке и заглянуть в его пустые глаза. Дыхание резко отдает горьким табаком.
То, что Шизуо за последние годы еще не обзавелся удушающим кашлем, удивительно, как христовы чудеса.
- Пока что я разрешаю тебе покорить мой диван. Но чтобы с утра тебя здесь не было, - он убирает руку от лица информатора и выходит, прикрывая за собой кухонную дверь.
- Благодарю вас, ваше величество, - раздраженный голос Изаи шипит ему вслед подобно залитому водой огню.
Сейчас он мыслит образами очаровательного абсурдизма Бротигана.
Еще какое-то время он просто сидит, глядя в одну точку, и пенится от возрастающей злости на себя, как волна в прилив. Когда он входит в гостиную, телевизор выключен, а свет в спальне Шизуо уже не горит.
Желание вломиться к нему и потребовать хотя бы подушку как-то быстро исчезает, стоит вспомнить холодное спокойствие, с которым Хейваджима смотрел на него только что. В конце концов, он очень устал, и сейчас ему хочется либо просто немного поспать, либо тихо умереть.
Он падает на диван, подкладывает под затылок руки и смотрит в темный потолок, пытаясь расслабиться. Но царапина на лице саднит, а сам он чувствует себя, словно еретик на дыбе.
Он в темноте колодца, а вверху из стороны в сторону качается маятник, до которого ему ни за что не дотянуться. Если все же удастся выбраться, инквизиция придумает что-нибудь еще.
День не задался, и будь его жизнь старым вестерном, он бы сейчас обнимался с бутылкой текилы в салуне, невнятно капая на жалость Строптивого Джо, потому что другой ковбой отнял его шикарную женщину.
А потом достал бы ствол и пристрелил Джо, а вместе с ним еще как минимум пятерых к чертовой мамочке за то, что те видели, как он дает слабину.
Да и просто потому что когда у тебя есть ствол, очень сложно из него не выстрелить.
Рано или поздно пуля все равно покинет барабан и уничтожит одно из племен апачей.
Убьет кого-то по фамилии Кеннеди.
Найдет череп задолжавшего игрока, не без чужой помощи заблудившегося в лесу.
Срикошетит от пуленепробиваемого стекла прямо в левую глазницу, потому что жизнь – злая ревнивая сука, а ты ведешь себя совершенно недостойно золотого трона среди мест фаворитов.
Ее любимчики - мы все, но по очереди. Отмытые молоком и розовым маслом испорченные шлюхи с милым лицом, живущие для того, чтобы ощутить ее любовь.
Очередь доходит не до всех. Большинство из нас изловчается подохнуть еще до того, как наступит катарсис.
Представьте, что девушка, которую вы любите много лет – ну окей, которую вы хотите весь сегодняшний вечер, потому что ее тело просто нечто - наконец-то позволила стянуть с нее кружевное белье, поцеловать в шею, погладить упругую грудь.
А затем встала и ушла, оставив вас наедине со стояком и пачкой ультратонких кондомов, которые сегодня уже вряд ли пригодятся.
Так вот, это примерно то же самое.
За стеной Хейваджима полирует взглядом светящийся циферблат, потому что ему неспокойно. В последнее время ему не снится ничего хорошего, и глупо считать, будто это хороший знак.
Он – белая ворона.
Он – черная овца.
Гребаный черно-белый мир.
Сквозь стену ненависти от него, Изая выныривает из полусна и сжимает в руке телефон.
«Скоро с тобой на нашем личном американском радио прибудет трансляция скрытых страстей.
Когда мы снова встретимся вне эфира, я буду Дэйвом.
Спи крепко, молись Димпне. [9]
Иначе конец нам всем».
Изая, все рушится.
Да, все рушится к хуям, вот черт.
Изая, ты в опасности.
Да, в опасности, что же теперь делать.
Изая, нужно бежать, мать твою, бежать.
Да, конечно, бежать как можно дальше, почему бы и нет.
Поэтому - нет.
Все остаются в зале, никто, блять, не расходится.
Эта кинолента будет досмотрена до чертовых финальных титров.
Главный недостаток одиночества – тебя никто и нигде не ждет, а это значит, что ты, вероятнее всего, подохнешь в забытом богами месте, когда надоест спасать самого себя.
Главный недостаток одиночества – никого не интересуют твои дела, а значит, ты никогда не перестанешь делать то, что обязательно тебя убьет.
[1] – «Человек-невидимка», Герберт Уэллс.
[2], [8] – «Противостояние», Стивен Кинг
[3] – «Худеющий», Стивен Кинг
[4] – «Зелень. Трава. Благодать», Шон Макбрайд
[5] – извращенный девиз Южной Каролины, который на самом деле звучит как «Улыбающиеся лица, красивые места»
[6] – Эдгар Алан По, «Евлалия»,
[7] - Альфред Брюс Дуглас, английский поэт, сыскавший известность не столько своими стихами, сколько связью с О. Уайльдом
[9] - Димпна Ирландская - покровительница психически больных как у католиков, так и у православных
Примечания:
а) Найди пару зашифрованных отсылок к каким-либо книгам/рассказам, которые автор не вынес в сноски, и получи себе в бонус обалденное ничего.
б) Хочу, чтобы меня отхлыстали ровно столько раз, сколько в этой главе попадается слово "шлюха".