Глава 9. Raphael
читать дальшеСколько марок с грязными улицами провинциального Дублина на конверт не наклей – тебя из прошлого письмо никогда не найдет.
И сколько не старайся себя сдержать, королем немотивированного насилия всегда будешь сначала ты, а только потом уже господин Буковски.
Осознавать это невыносимо.
Потому что когда ты что-то любишь, то обнимаешь это очень крепко.
И оно умирает от удушья в твоих руках.
И ты больше не любишь ничего.
Мертвая ярмарка павших людей. Помпеи, которые ты погубил и захоронил в себе.
Возлюбленные Хейваджимы Шизуо погребены здесь.
Возможно, вас это тоже ждет.
А ты все не можешь остановиться, потому что без этого в жизни что-то становится не так.
Ты привык быть виновным во всем и везде, так что давно перестал приносить на свежие могилы сентиментальные маргаритки.
Все, что ты делаешь – это ждешь неизвестно чего, пока гора праха уничтоженных тобой тел и душ растет величием в Вавилон.
Нет, ты не плохой человек.
Просто ты кошмарно устал, а рядом все еще нет никого сильнее тебя. Кого-то, кто смог бы все это остановить.
- Питаешься нормально?
- Сносно.
- Бухаешь не слишком много?
- Сносно.
- По твоему виду я бы так не сказал.
- У меня все шикарно, Том, но еще один такой вопрос, и я выйду из себя.
- Извини. Просто немного волнуюсь. Дерганый ты совсем. Хочешь взять выходной?
- Позже. Может быть. Я не знаю, Том.
Они оба задыхаются от гнилого воздуха, которым пропитан этот мрачный полуподвал, и Шизуо счищает с ботинок кровь. Подпольное казино, в которое их занесло, полностью состоит из тех, кто либо отыгрывает долг, либо увеличивает его размеры до исполинских.
Том считает валюту, аккуратно складывая все банкнота к банкноте. Он практически равнодушен к деньгам, но обращается с ним так, словно его благословил Гермес, и поэтому деньги любят его. В каком-то смысле, они как стервозные бабы – привыкают только к умелым рукам.
Напоследок он сгребает со стола купюры, свернутые в трубочку, должно быть, чтобы удобнее было вдыхать кокаин, разглаживает их, отправляет в карман. Парень у его ног зажимает рукой нос, заливая кровью пол, и пытается перевернуться на бок, неуклюжий, как подстреленный пес.
- Что угодно, только не говорите моей жене. Она меня убьет.
- Сдалась она нам, - усмехается Хейваджима, когда тот кашляет, захлебываясь в крови.
- Господи, она меня убьет… Мои бедные яйца. Она точно их оторвет.
Том подносит к губам недопитый джин. Карты, разбросанные по столу, говорят, что сегодня он собрал роял-флэш. Лед в стакане еще не растаял до конца, обжигает холодом язык и хрустит, когда Танака раскусывает его зубами.
- Ну вот, на сегодня все. Идем отсюда, - говорит он.
Они оба поднимаются по лестнице, не глядя на притихшую публику и крупье. Наверху расположен шумный, абсолютно легальный бар, где вполне законно можно набраться до смерти, если тебе уже есть двадцать один. Ну или если ты настолько богатый и хитрожопый, чтобы убедить охрану, будто это так.
- Ну что, домой? – предлагает Том и подмигивает, поймав на себе взгляд очаровательной блондинки за стойкой.
- Ты это мне или ей?
- Всем нам.
- Нет, дружище. Это без меня.
- Что ж, не буду делать вид, будто мне жаль. Идем, выпьем немного. Расслабься, мы с ней не будем долго тебе надоедать.
Шизуо смеется и пожимает плечами, давая понять, что ему все равно. Пожалуй, выпить – это то, чего ему сейчас хочется больше всего. Если, конечно, забыть о волшебных таблетках искупления всех грехов и капельки самоконтроля в крови.
Вблизи дама оказывается не так хороша собой, но эта трагедия для знакомств в баре - привычный исход. Главное, ее юбка настолько коротка, что можно быть уверенным – стянув с нее трусики, ты не обнаружишь член. Другие разочарования вполне можно пережить.
Они втроем мило болтают, в основном, конечно, она. У нее тонкие пальцы и красная помада, которую, судя по чистому горлышку бутылки в ее руке, не так легко стереть.
- А ты правда Хейваджима Шизуо?
- Правда.
- Нет, серьезно что ли? Хейваджима Шизуо? Не врешь?
- Если бы.
- Ты знаешь, ты крутой.
- Точно. Как Мураками Рю.
- Это кто?
- Не я.
Прежде, чем она успевает его достать, Том уводит ее с собой, обнимая за талию. Они выглядят так, как могут выглядеть только те, кто в скором времени рассчитывает на секс, поэтому, когда Танака машет на прощание рукой, ему сложно идти так, чтобы скрыть свой стояк.
- Налей еще.
Вот оно – время поразмышлять о своем поведении.
Смотреть, как бармен смешивает абсент с бренди, курить и думать вот блять.
Тебе уже перевалило за двадцать, ты должен делать из себя человека, приносить себя в жертву обществам, выбираться из низов, а все, чего ты хочешь – это дурачиться, мотать время в своей пустой квартире, поглощая книги, которые только удастся достать, и, конечно же, никогда не стареть.
У тебя социально-эгоистический конфликт прямо здесь, потому что восемьдесят процентов твоего тела занимает конкретный мудак.
Ты, как это называют, будущее нации, сознательный молодой человек, но будь на то твоя воля, ты бы из постели не вылезал, убивая время за хорошим кино.
Рваться в полицейские и космонавты хорошо, когда тебе пять. Несколькими годами позже это выглядит подозрительно: скорее всего, ты просто хочешь подержать в руках оружие, безнаказанно нарушать закон и воровать из казны, чтобы купить себе остров и назвать его в свою честь.
Когда ребенок становится достаточно взрослым, чтобы понять, что же такое истинный альтруизм, идея принести себя в жертву перестает его привлекать.
Все реже звонишь родителям, потому что обрадовать их нечем – только расстроить. Ты либо пьян, либо опять потерял работу, ну и, конечно же, все еще не женат.
Избегаешь встреч со старыми друзьями и родственниками, потому что ты скорее стал хуже, чем лучше, а они помнят тебя парнем, который подавал слабые надежды и по вечерам не пил.
Выходя из дома, ты больше не уверен, вернешься ли раньше утра. Знаешь постыдное количество людей, которых лучше бы никогда не встречать.
И докурить не успеваешь, как методично спиваются те, от кого такого никто не ожидал. Собственно, с тобой это происходит еще незаметнее, просто в один момент ты обнаруживаешь себя сидящим в баре, понимаешь, что потерял счет виски, которое успел выжрать, и думаешь, сможешь ли ты удержаться на ногах, когда встанешь, или нет.
Где-то в штатах морали тебя судят за нравственную нищету.
- Вы нарушили все семь законов, вам есть, что сказать в свое оправдание?
- Нет, сэр.
Пропитанный пылью канат вяжет на шее петлю, у подножья горных поясов Анд пускает корни кока и цветет наранхилла.
Улицы обезумевшего Сейлема охватывает паника и страх.
То же самое ждет Провиденс, Толедо и Новый Орлеан.
Экзекуция для тех, кто тихо сходит с ума.
- Все ваши деньги переведут на благотворительные счета. Возражения есть?
- Нет, сэр.
Мир обретает невероятные краски Марди Гра, а ты стоишь у виселицы, глядя на карнавал.
Весла бьют по воде, над рекой шторм, но на самом деле течение тихое, как сама благодать, а ветер шатает лодку только потому что в ней ты.
Кто же знал, что немного слабины доведет тебя до самосуда.
- Последние слова?
- Да. Шли бы вы все. К чертям.
Выбитый из под ног стул, много ненужных пустых лиц на мутном горизонте удушья, и через пару минут можно пожинать свежий труп с плантаций гнилых грехов.
Это то, что делает с тобой жизнь.
- Мне то же самое.
- Вали нахрен отсюда.
- Как только напьюсь.
Орихара выглядит разбито, неважно – можно подумать его держали в подвале всю ночь, связанным и без права жаловаться на удары кнута. Видно, что он пьян и без дополнительного стакана, который сейчас подносит к губам, но считает, что ему все еще недостаточно.
Недостаточно сил для того, чтобы выпутаться из переплета, в который попал.
Недостаточно ума, чтобы останавливаться, когда риск не оправдывает цель.
Этого нельзя компенсировать алкоголем, но можно притупить дикую тоску по улучшенной версии самого себя.
- Давно пьешь?
- Ты меня последний раз когда видел?
- Уже как два счастливых и безмятежных дня.
- Ну вот. Я и депрессия снова с тобой.
Лед тает в виски, слой водки над ликером горит в стакане у девушки за столиком возле двери, и таких пьяных округов, как здесь, миллионы в странах прожженного времени.
Часы, которые позже не можешь вспомнить, сливаются в недели и месяцы, а ты не в силах понять, какой из тварей скормил свои драгоценные дни.
Делаешь вид, что это тебя совершенно не волнует, пьешь еще больше, чтобы все действительно было так, но все равно знаешь: время, когда придется трезветь, обязательно наступит.
Ты открываешь глаза, пальцы и лицо выглядят опухшими, потому что почки изношены настолько, что больше не справляются со своей задачей, как надо.
Ты открываешь глаза, и понимаешь, что сам ты тоже больше не справляешься. Никак и ни с чем.
Как человек ты закончился.
Исчерпанные карьеры индийского золота.
Иссякшие реки нефти под Аляской.
Опустошенный, измотанный людьми и собой ты.
Только теперь можешь понять, как глупо и недальновидно было позволять пить себя всем, кто думал, что нуждается в тебе. Оказывается, не все из того, что ты отдал, можно отнять у других.
Если раньше тебе казалось, будто ты крут и нескончаем, как сама Вселенная, готов, словно святая дева милосердия, наполнить энергией всех, кто перегорел раньше тебя, чтобы возродить их из пепла и подчинить, будь уверен – это очень плохо для тебя.
Может статься так, что придет время, и появится тот, кому ты действительно захочешь дать хоть что-нибудь.
А ты – мудак, целую жизнь спускающий все силы только на то, чтобы отвлечься от себя.
Зажатый в капкане истощенности идиот, заботливо убитый теми, кому вливал в пересохшие глотки свою кровь.
Жертва собственного невежества.
Ноумен, в котором ничего не происходит.
И ты просто смотришь, как прекрасен среди всех твоих пресных марионеток тот, кого ты больше не можешь сделать своим, потому что на это тебе уже не хватит сил.
Все твои слова не имеют ни смысла, ни эмоций, вязнут на зубах.
Улыбка, которой ты с успехом очаровывал ничего не значащих для тебя людей, теперь выглядит так, словно где-то защемило лицевой нерв.
Ты еще не знаешь, но я люблю тебя, и это принесет тебе боль. Ты и я будем страдать.
Это единственная правда, которую ты можешь сказать.
Ослепительный блеск аристократии всех времен и богатый внутренний мир горят, как Лондон в тысяча шестьсот шестьдесят шестом, и ты – тот самый бедняга Томас, живущий на Паддинг-лейн.[1]
Какого хрена, - восклицаешь ты, но сам знаешь, что слишком долго и бессистемно пользовался своим сногсшибательным обаянием и красивым телом, чтобы выглядеть так, будто никогда не причинял никому вреда.
Ты все еще нравишься людям, но самые умные из них чувствуют, что же такое на самом деле ты представляешь из себя.
Самые умные – это те, кого ты действительно хочешь сильнее, чем остальных. На них не действует ни твой шарм, ни обезоруживающая прямота.
У них своя личная драма, которая интересует их больше тебя.
- У меня здесь были дела. Я собирался уходить, но увидел тебя, пьянь.
- Забавная у тебя работа – бухать.
- Лучше не придумаешь, - Изая смеется, поднимает полупустой стакан и смотрит сквозь его стеклянное дно на свет, - Чем еще заняться прекрасному молодому человеку, если не целенаправленной деградацией.
- Чем-нибудь полезным для общества.
- Общество меня не любит, Шизуо.
- Ты мразь.
- Я мразь.
Их волосы и одежда тяжелеют от сигаретного дыма и чужих пьяных взглядов.
Девушки с бурыми от вина губами выдыхают табачный пар – конвейерный смог из легких поднимается, чтобы опутать их лицо и осесть в ложбинке глубокого декольте.
Здесь с легкостью можно подцепить партнера на ночь и сифилис.
Эта публика ищет секса и кого-то такого же чокнутого, как она сама, в надежде, что этот кто-то покажет ей целое шоу.
Это один масштабный генг-бенг[2], на участие в котором подписываешься сразу же, хочешь ты того или нет. Теперь ты рисковая порно-звезда Касси Райт[3], и тебе хотят вставить сотни озабоченных мудаков.
То, что тебя от этого не тошнит, первый признак того, что с тобой не все так, как должно быть.
Приглушенное отвращение, растворенное в водах равнодушия - главный показатель того, что ты и без этого на самом дне.
Тебе уже плевать, в баре ты или в католической школе с набором святых от всех болезней и любых бед. Где бы ты ни был, тебя окружает грязь и налет декадентских забав - теперь ты все время носишь их с собой. Они превратились в преданный фамильяр, следующий за тобой, куда бы ты не пошел.
Просто ты знаешь, что имея капельку обаяния и немного травы можно развести на секс любого, чья задница понравится тебе больше других.
Располагая достаточной изворотливостью, ты умеешь врать всем, что твоя очередная немыслимая выходка – это последний раз, и им не останется ничего, кроме всепрощения и терпения. Потому что они знают - без них ты умрешь, а ты мастер привязывать к себе людей.
Пока твоя душа орет спаси меня, ты кричишь продолжаем вечеринку, не желая слушать ничего, что заставляет думать о том, как плохи твои дела, и как быстро жизнь перетекает в тлен, честь - в тлен, сам ты - в тлен.
Последние щепки благоразумия, заботы о себе и приличное будущее разделяют судьбу Жанны д’Арк. Тугой пленкой их затягивает парижский сплин.
Бодлер, mon cher.
Твое лицо говорит о твоей жизни само за себя.
Лицо Шизуо слишком непроницаемое, чтобы быть уверенным хоть в чем-нибудь.
Лицо Изаи слишком лживое, чтобы понять, есть в нем правда или только ложь, с любовью сотканная воображением специально для других.
- Это странно, Шизуо. То, что ты не можешь остановиться. Абсолютное неумение контролировать себя, - говорит он, поднимая и опуская ладонь, словно показывая, как сильно отсутствие самоконтроля умаляет человеческую честь, - Просто дико. Так не бывает с нормальными людьми.
- «Оскар» за нормальность мне никогда не светил.
- Как это происходит?
- Рожу твою вижу – сразу зверею.
- Это потому что ты в меня безумно влюблен.
Хейваджима начинает смеяться и заливает алкоголем брюки. Достает сигареты из кармана и щелкает зажигалкой, чтобы прикурить. Металлическая крышка поднимается, освобождая огонь, освещающий его губы и пальцы, словно оранжевый привет из раскаленных глубин.
Он запрокидывает голову, откидываясь на стуле, и выглядит как сам бог.
Сильный и равнодушный – он и есть бог.
Покровитель крови, неоплаченных долгов и обид.
Божество отнятых денег, растравленной ударами кожи, сломанных ключиц.
Всеотец страха, тщетной мольбы и растянутых в нервной улыбке губ.
Он здесь, он здесь.
Он пришел, чтобы нас наказать.
- Мой тебе совет – иди домой и проспись.
- Не помогает.
Скитания по улицам внутреннего Бувиля и походы в кинотеатр наедине с самим собой.
Разговоры до утра ни о чем, с человеком, которого ты видишь в первый и последний раз.
Ромовый кофе и дневники напополам с крепким скотчем.
Ничего из этого никогда не помогает.
Эффект плацебо не действует на тех, кто не верит самому себе.
А иногда Орихара и вовсе ловит себя на мысли, что больше не верит вообще ни во что. Обычно в этот момент он подыхает или трезвеет – одно из двух.
Шизуо расстегивает пуговицы на рукавах рубашки и подтягивает их к локтям. Черная жилетка давно распахнута. Он зажимает сигарету между большим и средним пальцами руки, затягиваясь так глубоко, как только может. От честных разговоров ему трудно дышать.
- Вот блять. Ты зациклился. Это нехорошо, блоха, - серьезно говорит он.
Бывает, приходится висеть вверх ногами над пропастью собственной лжи и пытаться убедить себя, что это не так.
Бывает, приходится врать даже тогда, когда тебя самого от этого уже тошнит.
- Да. Я знаю.
Бывает, стоит сказать правду, и все становится еще хуже, когда, казалось, хуже уже просто не может быть.
Хейваджима странно на него смотрит, но ничего больше не говорит. Его рука, поднятая в намерении дать знак бармену налить еще, опускается сама собой.
Кажется, с них обоих хватит.
Он замечает, как за спиной Изаи застывает чья-то тень, и отводит глаза от его лица, чтобы получше ее разглядеть. Орихара предпочитает не оборачиваться, и только мученически прикрывает веки, когда в стойку рядом с его рукой упирается жирная грубая ладонь.
Мощная челюсть, хороший костюм и непозволительно трезвый для такого заведения взгляд. Этот мужчина не похож на тех, кого Шизуо обычно видит в офисе информатора.
Пепельная щетина на подбородке в компании с глубокими морщинками вокруг глаз заставляет думать, что он уже немного более, чем староват. Что-то в нем напоминает о Хемингуэе и моряках.
- Я как раз тебя искал.
- Сегодня – нет, - Изая допивает остатки, и алкоголь обжигает ему горло. Пальцы белеют, сжатые на гранях квадратного стакана.
- На пару минут.
- Я же сказал – нет.
- Но без тебя никак.
- Конечно. Меня без меня не убьют. Верно?
Он усмехается, встает, не глядя на Хейваджиму, расплачивается и мертвеет в течение двух жалких секунд. Растворившийся в этиле профессионализм возвращается к нему, убивая лишнюю нервозность, уныние и тоскливый взгляд.
- Этот с тобой?
Шизуо делает вид, что не слышит, и продолжает невозмутимо курить. Он бы и рад поговорить, но ему абсолютно все равно.
- Нет, - кривит губы Орихара, - К твоему и моему счастью.
Они – Изая и неприятный на вид мужик - оба пробираются мимо столиков, к коридору, ведущему в подпольное казино.
Если персонал уже стер с пола всю кровь, то сделано это было явно зря.
Проходя мимо отключившегося старика, информатор ворует фетровую шляпу с его головы, примеряя на себя. Ему идет до неприличия, и теперь они вместе со своим проводником походят на комедийный дуэт родом из пятидесятых.
Худой подтянутый красавчик и его полноватый друг в рассвете кризиса средних лет, над которым можно бесконечно унизительно шутить.
Вот только полноватый друг не очень-то походит на человека, над которым можно пошутить, не нарвавшись на стилет. Весь его вид - от черной шляпы до кончиков начищенных туфель - говорит, что он очень крут.
Он шагает размеренно, устойчиво. Улыбаясь, пропускает Изаю вперед, словно анемичную даму с капризами и претензией на истерическую красоту. Что-то говорит ему прямо в ухо, наклоняясь ближе, чем требует того здешний шум.
Посмотрите, это я и моя любимая блядь.
Шизуо хмыкает и раздраженно тушит сигарету в серой пепельнице. Бармен внезапно куда-то исчез, и это может значит только то, что у него закончился лед.
Его дико бесит Изая, и его долбанная привычка выглядеть, как дешевая шлюха, которая постоянно хочет – плевать где и с кем.
- Виски с содовой, без льда, - на стол перед ним ложится несколько мятых банкнот.
Проблема с его одеждой в том, что стоит бармену куда-то уйти, стойка всецело переходит в его власть.
- Я здесь не работаю.
- Тогда вы Хейваджима Шизуо, да?
- Когда же вы, уроды, закончитесь, твою ты мать.
***
Бар подсвечивают зеленые лампы, и от этого абсент выглядит просто адски - Ирландия, закрытая в бутылках и продаваемая в сотнях столиц.
Текила, позолоченный временем ром семилетней выдержки, толкающие героин и более безобидную дурь банчилы – здесь есть все, чтобы забыть, кто ты. Отказаться от всего этого почти так же сложно, как и от секса, когда у тебя стоит.
Здесь пропал Бодлер.
Здесь пропал Уайльд.
Здесь пропал каждый, кто чувствует, что его столетие еще не пришло.
Однажды ты открываешь глаза, и понимаешь, что не можешь найти самого себя.
Более того – ты больше не хочешь быть найденным.
Что если тот, кто ждет тебя где-то там, на в чертогах великого поиска – беспросветный и невыносимый придурок.
Можно просто сделать вид, что ничего не произошло. Да, испытывать чувство потери каждый гребаный день, но хотя бы верить в то, что ты все же можешь оказаться не так плох, как о тебе говорят.
Ты есть. Где-то там. В пустоши долбанного ничего.
Опаснее всего то, что в глубине души ты знаешь все пути. Стоит открыть глаза, и вот она – дорога из желтого кирпича, ведущая в город наебалова твоих мрачных дней. Страшнее всего узнать, что ты, как сам Великий и Ужасный Оз, в общем-то никогда и не существовал.
- Там твоему другу совсем плохо, - бармен снова на службе у колотого льда и высоких бокалов, поджигает верхний слой коктейля для шикарной дамы с тоскливым лицом.
- Круто. За это стоит выпить.
- Серьезно, спаси парня. Его там убивают.
- Ну и черт с ним.
- Пожалей его зад. Да и мой. Не тебе потом сказки копам на ночь рассказывать.
- Не знаю, мужик. Думаешь, стоит? Он бы мой не пожалел.
***
- Блять.
Он поскальзывается на крови, едва удерживаясь на ногах, и умоляет кельтских богов закончить весь этот бред прямо сейчас.
- Блять, блять, блять. Шизуо, ты долбанулся. Чокнутый ты идиот.
Сегодня вечером они столкнулись в задымленном сигаретным тленом баре.
А ночью убили человека.
В их отношениях прослеживает четкий апокалипсический прогресс.
- Это не я.
- Окей. Не ты. Конечно же не ты. Он сам. Взял и выстрелил себе в лицо. Рожей, думаешь, не вышел?
- Если бы мне пришлось с такой ходить, я бы долго не думал.
Ночной воздух остужает тело, солнце всходит в других городах. Кажется, здесь больше никогда не будет светло.
То, что совсем недавно было человеком в изысканном пиджаке, зарекомендовало себя трупом в изысканном пиджаке, все еще сохранившем свой лоск. И без того небритая щетина на его изуродованном лице будет расти, а пальцы, сжимающие ствол с длинным глушителем, вскоре станет совсем сложно разжать.
Некоторых людей проще любить, когда они мертвы.
- Шизуо, ты будешь гореть в аду.
Орихара поднимает с земли шляпу, слетевшую с головы. Смахивает с нее пыль, но больше не выглядит в ней так же элегантно, как раньше. То, что коснулось грязи, всегда имеет свой собственный знак.
Так можно узнать тех, кто убивал.
Отличить тех, кого еще можно спасти, от отморозков, к которым лучше не лезть.
Его глаза все еще широко открыты, и дышит он так, словно долго убегал от кошмаров. Руки, застегивающие ремень на запачканных кровью штанах, дрожат.
- Страшно было, детка?
- Очень. Чтобы успокоить, тебе придется посадить меня на колени и крепко обнять.
- Давай как-нибудь сам.
- Не в этот долбанный раз.
Он видел достаточно, чтобы никогда не испытывать дикого страха обреченного, зашедшего в проклятый номер 1408.[4]
Но это не значит, что ему чужд выворачивающий наизнанку человеческий страх.
Дверь черного входа приоткрыта, и свет, выскальзывающий оттуда, сейчас почти так же спасителен, как сияние залов Вальгаллы.
Хейваджима закрывает ее, подтолкнув носком ботинка, и кривит уголки рта от стона, который несмазанные петли издают. С таким скрипом должны отмыкаться ржавые пиратские сундуки.
Справившись с одеждой, Изая переступает через узкую полоску крови, брызнувшей на асфальт, когда пуля случайно черкнула его визави по щеке. Он не жалеет, что Шизуо успел ухватить его за толстую кисть и направить дуло прямо в искаженное злостью лицо - иначе Хейваджима, а после и он сам - оба были бы уже мертвы.
Он наклоняется, распахивает на трупе пиджак и обыскивает внутренние карманы. Они под завязку набиты наркотой, словно убитый – это капитан Опиум Джонс[5], переродившийся, чтобы нести красный приход в новый век.
Хейваджима недовольно наблюдает за ним, готовый в любой момент выплеснуть все свое раздражение, накопившееся за этот вечер, и понимает, что Изая хоть и выглядит достаточно адекватным, как для себя, сейчас совершенно не в себе.
- Так я и знал, - мстительно говорит Орихара, - Будь готов, что сигары, которые курит мужик, толще, чем его член.
- Успел оценить?
- Еще немного, успел бы и прочувствовать.
- Зря я поспешил.
Состояние Изаи близко к истерике, но он слишком пьян, чтобы осознать, как непозволительно сильно перенервничал. С трудом он встает, шатаясь и ища опоры, хватается за рукав Хейваджимы. Больно сжимает его локоть.
Шизуо берет из его рук длинную сигару, вертит ее в пальцах и, недолго думая, прикуривает. Густой табачный дым сильно обжигает язык, прикосновение информатора – кожу.
Они оба смотрят на тело, как святые на кресты – пусто и обреченно, словно миру больше нечего им дать.
Ни наказания. Ни прощения.
Дни инквизиции прошли, и в Риме больше не наставляют на праведный путь.
- Я был должен ему кучу бабла.
- Поздравляю, теперь нет.
- Наверное, не стоило его убивать.
- Да, пожалуй, не стоило.
- Знаешь, что хуже всего?
- У тебя на него встал?
Смех пробирает информатора, и Хейваджима перехватывает его под локоть, не давая упасть. Чем полноводнее и ярче разливается по асфальту кровь, тем труднее ему устоять на ногах.
Шизуо знает, что это нужно просто переждать. Он никогда не боялся никого, кроме себя, но часто видел, как страх заставляет людей вести себя странно.
Он усаживает несопротивляющегося Изаю у стены, опускаясь рядом. Костлявые пальцы сжимают его запястье, словно им никогда не приходилось ничего держать. Ногти оставляют короткие царапины возле вен, в которых циркулирует плохая кровь.
- Я думал, ты оставишь меня подыхать, - устало говорит Орихара, его голос слабый, как и он сам сейчас, - Блять, Шизуо, я был уверен, что ты не придешь.
Каждый раз, когда он уверен в чем-то, имеющем хотя бы косвенное отношение к Хейваджиме, это рушиться у него на глазах. Словно кто-то транслирует его мысли по ментальному радио на волнах, к которым чуток только этот вспыльчивый парень-кошмар.
Он уверен, что Шизуо никогда не станет его спасать, а он появляется, как долбанный рыцарь потерянных королевств, чтобы вытянуть из неприятностей его зад.
Он уверен, что Шизуо, высвобождающий из крепкой хватки свою кисть, сейчас встанет и уйдет, а он просто улыбается немного зло и перехватывает пальцами его ладонь.
- Тебе нельзя надолго отпускать одного, принцесса. Ты просто напрашиваешься на трах, - раздраженно отвечает он.
Его взгляд не выражает почти ничего, кроме равнодушия, и от этого Изая ловит себя на мысли, что безумно хочет бросить напалм прямо ему в лицо.
Они задыхаются от бесконечной ненависти друг к другу вместо того, чтобы смириться и свободно ею дышать. Им нравится то, что они делают, поэтому это не закончится никогда.
Хейваджима любит ломать его кости, Изая обожает ломать его жизнь.
Соревнование за звание самого злобного мудака неотвратимо набирает свой убийственный оборот.
- Тогда будь со мной. Все просто, Шизуо. Постоянно будь, блять, со мной.
- Это принесет мне много проблем.
- Даже больше, чем ты думаешь.
- Ты зашел слишком далеко, чтобы тебя прощать.
- Я разрешаю тебе меня наказать.
- Ты сдохнешь от боли, тварь.
Мост, протянутый между ними и благоразумием, горит, словно хорошо пропитанный спиртом фитиль. Никто из них понятия не имеет, что значит вести себя хорошо.
Какого черта они должны почитать мораль, если все, что она взращивает в душе – это быстро умирающее чувство стыда.
Нет никаких законов, которые запрещают быть нищим душей и жадным к грехам.
Изая касается губами его шеи, трется скулой о пряди светлых волос. Он делает то, что хочет делать здесь и сейчас.
Кладет руку на штаны Хейваджимы, медленно гладит его член под плотной брючной тканью, и Шизуо вздрагивает, шумно дыша, сжимает его ладонь так, что серебряное кольцо больно давит на пальцы, грозясь их сломать, а информатор касается губами шеи опять, прихватывает зубами кожу, проводит по ней шершавым языком. Ему нравится делать это, и он улыбается, словно полный ублюдок, ощущая, как неотвратимо у его спасителя встает.
Привязывать к себе с помощью секса он умеет лучше всего.
Это то, чему нельзя научиться - это просто нужно иметь в крови.
Уметь заставить хотеть себя больше, чем ненавидеть или любить.
- Не бойся, Шизуо. Я очень терпеливая блядь, - шепчет он, сдувая светлую прядь с искаженного злостью красивого лица, зачем аккуратно заправляет ее за ухо, упрямо не отрывая от лица Хейваджимы свой взгляд.
Он улыбается, различая, как потемнела от истощения кожа под насторожено прищуренными глазами. Этот усталый вид Шизуо перенял именно от него.
Но несмотря на это, он все еще намного сильнее.
Несмотря на это, его бледные губы растянуты в улыбке, от которой превосходством разит сильнее, чем смертью от тела убитого ими плохого приятеля, которому уже некогда отпускать грехи.
Хейваджима же, хоть и выглядит расслабленно, словно он на приватном шоу в исполнении девушки на одну ночь, понимает, что он попал. Его интуиция не говорит ничего, в то время как тело вполне не против руки в уже расстегнутой ширинке штанов, и ничего уже не сделать.
- Что-то здесь не так. Ты хочешь от меня что-то, о чем не говоришь, Изая.
- Я хочу все, что ты только можешь мне дать.
Прощение за серебряный крест на руке, годы попыток сопроводить в ад и тонкие шрамы от ножа.
Боль, которую нравится принимать от того, кому ты сам позволяешь ее причинять, тешась мыслью, будто всегда можешь все это прекратить.
Особенное место, в которое никогда не страшно возвращаться. В котором всегда будешь чувствовать себя гостем, а не заключенным, зашедшим в развернутый Тилом тессеракт[6].
Табачный дым, выдыхаемый в губы перед тем, как искусать их в кровь.
Ревность, заставляющая понять, что ты - сам не свой и никогда себе не принадлежал.
Черное желание обладать, и абсолютное неумение ничего отдавать взамен.
- Я хочу все, Шизуо. И пока я этого не получу, я от тебя, блять, не отстану. Мы с тобой будем вместе сдыхать. Будет больно, но ты ничего не сможешь сделать. Мне жаль.
[1] – Речь о печально известном пожаре, случившемся в Лондоне в сентябре 1666-го. Начался он с пекарни Томаса Фарринера на улице Паддинг-лейн и едва не испепелил всю туманную столицу к чертям.
[2] – Генг-бенг – половой акт одного человека с партнерами от двух и больше. Намного больше, если вы понимаете, о чем я.
[3] - «Снафф», Чак Паланик. Касси Райт – порно-актриса, устанавливающая генг-бенг-рекорд в 600 человек.
[4] – «1408», Стивен Кинг
[5] – «Города красной ночи», Уильям Берроуз
[6] - «Дом, который построил Тил», Роберт Хайнлайн