[Henry Nightingale]

Нарциссизм и самолюбование на уровне.

Название: Thanatopsis
Бета: [J]рэй солнце.[/J]
Фэндом: 007: Координаты «Скайфолл»
Пейринг: 00Q, SQ
Рейтинг: NC-17
Жанры: слэш, hurt/comfort, POV, ER, психология
Предупреждения: насилие, изнасилование, кинк
Размер: миди
Статус: завершен
Описание: агент Бонд гарантирует своим партнерам абсолютную защиту, но один квартирмейстер все же пострадал.

I. Varia
II. Venena


III. Heroica


Когда спецотряд врывается в секретный бункер имитацией холодного наводнения, парижская зелень все еще у меня во рту. [1]
Время: 04:47 pm
Координаты: тридцать две смерти и более сотни раненых к северу от поместья Скайфолл.
Мне удается открыть глаза, постепенно стрельба затихает, воздух едкий от дыма и пороховых пуль - ничего этого уже нет, это эхо, эффект памяти, но где-то в ста футах подо мной – ад, где я провел незабываемый уикенд в компании парня, который был так любезен сделать мою жизнь немного более невыносимой, чем она была.
Я жив или мертв?
Самое время открыть книгу своей жизни на нужной странице и наконец-то ее прочесть.
Начать не с самого начала - часть уже прожита и забыта, в ней не хватает многих глав, но, возможно, они и не нужны.
Глава 29
Агент, чьего имени я не знаю, опускается на колени,
Глава 30
Прижимает палец к артерии на моей шее
Глава 31
«Объект, - то есть я, - жив», -
Глава 32
Он кричит это, словно выиграл в лотерею.
Глава 33
И я открываю глаза,
Глава 34
думая, что в моем профайле что-то не так,
Глава 35
Там не должно быть даты рождения,
Глава 36
Только смерти,
Глава 37
Которую я постоянно ношу с собой.
Где бы мы ни были, в этой части мира солнце всходит над рожью мягко, почти не слепит глаз. Запах травы и холодной утренней росы – от нее моя одежда тяжелеет – просачивается сквозь листья лесного горизонта; небо все еще не выцвело, но рассвет совсем близко, и я встречаю его, лежа на холодной земле, в оцепенении нового дня. Словно я снова вернулся в Биг Сур.
Казалось, я ждал этого тысячи лет, хотя мне все еще нет тридцати.
Прямо сейчас мне бастионы лет, и я уже не могу быть таким, как вчера; мне столицы дней, и в них все мертвые отношения, которые только видел мир; я будто прожил десятки жизней и в каждой умер не своей смертью.
Воздух влажный, кажется, будто где-то шумит поток, и мне нужно согнуть колени, усевшись на каменистый берег, склониться вниз; сжать в руках мелкую гальку под водой, затапливающей кисти, опустившись на отмель, коснуться глади губами, пуская по ней круги Эйлера - все связано и все едино в существовании, где мы находимся - это не место, нельзя назвать это так. [2]
- Где мы? – я размыкаю губы, и туман просачивается сквозь них.
- Хемпстед. Окраины. Отличное местечко и чистый воздух, если тебе это поможет. Я бы провел здесь отпуск.
Пока полевой отряд зачищает окрестности, засыпая траву разрытой от пуль землей, пальцы Джеймса больно сдавливают подбородок, проникают в рот, и солнце падает в воду, как капсула с цианидом, выскальзывающая из моего рта на его ладонь.
- Тебе он тоже понадобится. Интенсивный курс бондотерапии, мой мальчик. Начиная с сегодняшнего дня.








- Сосредоточьтесь, Кью, иначе ничего не получится.
- Да. Я здесь. Здесь.
В одной из реставраций лондонских трагедий ушедшего века.
Я достаточно умен для того, чтобы знать: в одном человеке существует два главных представления о мире, то, что формирует и требует от него общество, и то, что создается самим человеком в процессе его взросления.
Важно понимать себя, знать, где находишься, чувствовать себя в пространстве, твердо стоящим внутри модели общества и мира, так же как и важно понимать то, что собственные представления о мире могут и должны существовать. Непринятие во внимание общеустановленной концепции способствует искажению восприятия мира и самого себя как единого целого, и тогда взаимодействие с остальными становится затруднительным, а каждая попытка сопоставить свои собственные представления о том, как работает человечество - болезненной. Все сложнее и сложнее войти в общество, действующее по принципам, которые отличаются. Чем более уникально личное восприятие одного индивидуума, тем сильнее должен он развивать свою лабильность, чтобы не чувствовать себя отчужденным и существовать в гармонии со средой, в которой он желает находиться.
Но вот в чем дело: со временем быть слишком гибким становится все сложнее, а где-то на перекрестках линий собственных желаний и требований ощущать себя становится все сложнее, а жить и вовсе - не-вы-но-си-мо.
И тогда ничего хорошего не случается с человеком, который сам не понимает, что с ним происходит.
- Вы постоянно отвлекаетесь. Давайте попробуем еще раз.
Воспоминания не исчезают, они остаются, накапливаются в памяти. Пока я не возвращаюсь к ним, они безобидны, но как только я использую их способность к воспроизведению, я в опасности. И я не могу поверить, неужели это действительно происходило со мной? И я просто не могу поверить, неужели в играх приближения к смерти Рауль Сильва оказался настолько хорош?
Все, что я помню, было не таким. Как старый фильм «Я люблю Люси» - в моей памяти Люси не была черно-белой. Со своей улыбкой и накрашенными губами она была яркой и постоянно улыбалась. То, какой я ее запомнил, вытеснило то, какой она была в действительности. Хотя, возможно, тогда я на самом деле видел ее такой.
Штатный психолог МИ-6 заканчивает свои истории об экспериментах Грофмана. Он уже высказался о скептицизме коллег по отношению к методу Роршаха. Мы обсудили его личный опыт в области исследований холотропного дыхания. Но никто так и не сказал ни слова о человеке по имени Тьяго Родригез.
Мы могли бы вспомнить о том, как я вырос, расшифровать мои ранние годы, прошедшие в мигренях и частых потерях крови; прочесть о тех чудесных местах из детства, красивых настолько, что со временем я понял, как мог Хемингуэй так сильно любить море и писать о нем в своих рассказах, словно о женщине, превратив даже непостоянство – в благость.
О процессе взросления, становления личности и кошмарах, самые жуткие из которых приходят исключительно в летние декады.
С завидной частотой мы остаемся наедине, чтобы заняться насильственным свежеванием моего сознания. В комнате, которая сужается с каждой новой встречей, мы оба издеваемся над моим прошлым, воспроизводя его вслух. Это напоминает покаяние у позорного столба. Очень сложно. Очень болезненно. На это уходит столько сил, что одежда проседает в бедрах, талии, становится велика в плечах, пока однажды не обнаруживаешь себя в рубашке, которая велика не на один размер.
- Терапия подразумевает по большей части монолог пациента, а не наоборот. Вы понимаете, Кью?
Я киваю в ответ и пытаюсь сделать так, чтобы течение времени несло меня хотя бы немного быстрее, до того самого момента, когда Джеймс войдет в эту дверь, и мы с ним останемся вдвоем.
Преимущество отношений с агентом Бондом состоит в том, что они почти настолько же секретны, как и он сам – иногда все происходящее между нами оказывается скрыто даже от меня. И не важно, чем мы там занимались, улетая на пару дней в Барселону. Не имеет значения, кто из нас стонал громче в переулках Монмартра в Париже. Если однажды Джеймс проснется и решит, что полностью исчерпал все ресурсы терпения и сексуальности Джеффри Бутройта, вероятнее всего, я обнаружу себя вычеркнутым из списка в самую последнюю очередь. На полную откровенность он способен только во время секса, и это чертовски удобно, когда я хочу умолчать о том, что со мной происходит, но ужасно сложно, когда я хочу сказать ему об этом. Есть определенная фаза бесконечного волнения, входя в которую, уже не можешь остановиться и отвлечься на нечто другое, более приятное или успокаивающее. Волнение протискивается в любую мысль, прерывает ее; словно вторжение парома в ледники, это столкновение вызывает настойчивое беспокойство. Это необходимо обсуждать. И по какой-то внутренней причине я способен заняться страстной рефлексией только с ним.
В тени Праги.
В границах территорий Соединенных Королевств Джеймса Бонда.
В абсолютном уединении.
- Вы постоянно смотрите на дверь.
- Не нужно иметь диплом, чтобы понять, как сильно я хочу выбраться отсюда. Ничего личного.
- Чаще всего через эту дверь люди попадают в дома для душевнобольных, Кью. Или в изолятор. До конца своих дней. Правительство тщательно хранит свои секреты.
- Но я все еще здесь. И все еще не исповедовал свою жизнь. Скажите, агент Бонд тоже не отвечал на ваши вопросы?
- Это все, что вас интересует?
- Да.
- Агент Бонд?
- Джеймс Бонд.
- Тогда на сегодня хватит.
Хватит опустошения рудников памяти и нежелания говорить.
Когда время моего исцеления истекает, дверь открывается. Это всегда происходит – Джеймс приходит, даже если я перестаю ждать, чтобы вселить немного сомнений и надежды, а затем исчезнуть в местах, до которых достает только мой голос и правительственная система слежения.
Он тихо говорит о чем-то с доктором и тот впускает его, покидая нас.
Он садится в кресло напротив, молча раскрывает ладонь, и спрятанная в ней капсула соскальзывает на стол, а я ощущаю его молчание, как болезнь, которой сам же себя извожу.
- Вы почти завершили свое существование постыдной попыткой самоубийства, юноша.
- Звучишь как моя мамочка.
- Надеюсь на Эдипов комплекс.
Руки агента Бонда смыкаются в замок, и я собираюсь его сломать.
Джеймс на взводе, мрачный, словно в его легких сгустился весь лондонский смог, оседающий на резких жестах и напряженных скулах по мере того, как он выдыхает. Джеймс раскрывает рот, и его голос становится неузнаваемым, обретая оттенок того, что он говорит.
- Ты ведь уже слышал о том, как ты невыносим?
- Да, мистер Бонд.
Кью, детка, раздвинь ноги шире.
Кью, детка, стони громче.
- Чего я только не слышал.
Джеймс расстегивает пиджак, наблюдая за моим лицом.
Вы знали? В музыкальной школе для гениев высший балл получает только Паганини.
- Твоя замена мешает мне работать. Послушный. Вежливый. И нервничает, когда я начинаю снимать одежду.
Семь дней мистер Секретность провел на Сицилии. Его кожа пахнет Италией и людьми.
Семь дней я провел, зализывая раны и сдерживая тошноту. От меня несет сексом и кровью, льющейся по кровостоку прямо в ладонь Сильвы.
Джеймс продолжает отрывисто говорить о работе, вспоминает итальянскую вспыльчивость и королевскую семью, осекая сам себя, закрывая ладонью лицо, спрашивает, как я. Он хочет знать мою историю - мою трагедию - и я размыкаю губы, чтобы рассказать ему все, что делает меня таким. Это один из тех решающих разговоров, с которыми нельзя тянуть.
Здесь. И сейчас. Начиная трансляцию прямо с места событий, случившихся много лет назад и длящихся по сей день, я сообщаю ему: мальчик по имени Иезавель был необычайно красив и дорого за это платил. [3]
Это твоя внешность. Смирись с ней.
Это твоя внешность. Люби ее.
Впервые после появления в жизни агента Бонда я сообщаю ему: мальчик по имени Иезавель был так хорош, что ему хотелось стереть свое лицо.
- Продолжай, - просит Джеймс, и мое тело берет меня под контроль. Воля, сопротивление, власть – полностью изолированы. Кью – полностью изолирован.
Мое тело выглядит так, как ему хочется: не затянувшиеся рубцы и сизый дым, проникший под кожу, пропитавший ее темной кровью, застывшей там на много дней – следы пальцев и зубов настолько отчетливы, что можно снимать отпечатки. Руки, сцепленные в болезненный замок на груди, дрожат, когда я с трудом расслабляю их и складываю у себя на коленях.
- Сними рубашку, Кью.
- Нет.
Я говорю, что никогда этого не хотел. Они портили мою кожу, ломали мои кости, желая меня, пока я был слаб, и лицо господина Бонда бледнеет, становится холодным, словно губы Сибил, когда река поцеловала их.
- И ты позволил сделать это с собой, верно? Не только Сильве? Вел себя, как идеальная жертва.
- Нет.
Стыд закрывает мои глаза, и я опускаю голову в отравленную чашу ладоней, сведенных одна к другой.
Красота – это не константа.
Каждый хочет иметь длинные ноги, худые бедра и лицо не хуже, чем у Лоретты Янг.
Вы очень красивы, Кью. Самое ужасное из того, что только могло с вами произойти.
Это твоя внешность. Поклонись ей.
Это твоя внешность. Боготвори ее.
- Господи, Джеймс… Ты же не думаешь, что я этого хотел.
Изорванная куртка все еще лежит на диване в гостиной. С разрезанным горлом и стертой тканью на локтях, она пропитана запахом хемпстедской земли.
- Если ты еще не понял правил: не разрешай чужим людям играть с тобой, пока меня нет, Кью. Уяснил?
Я захлебываюсь воздухом, надавливая на сомкнутые веки тыльной стороной ладони.
Мальчик по имени Иезавель был настолько хорош, что пользовался этим, как только хотел и рассматривал свое отражение в зеркале до самой слепоты.
У него было все, кроме умения любить себя и беречь.
У него не было ничего, кроме его лица и желания разрушать.
Сколько бы он ни старался уравнять соотношение между добром и злом, пресс несоответствия давил на его грудь, так что ему пришлось забыть, как дышать.
Вы знали? В школе самобичевания первое место в рейтингах занимает только Джеффри Бутройт.
- Сколько их было? – агент Бонд пытает меня первоклассным отвращением, проявляя скрытую ярость.
- Двое. Сильва. И во время апрельской операции в Лаосе. Никто не позаботился о безопасности персонала. Прости. Я не смог сказать. Просто потому что не знал, как начать. А может, потому что ты всегда носишь с собой пистолет.
Чем дольше молчишь, тем бесполезнее кажется откровение - вот о чем я думаю, когда Джеймс медленно вытаскивает из кармана пустой магазин и пару патронов. Он аккуратно кладет их на стол, глядя сквозь меня. Я словно навечно застрял в кабинете частного терапевта, обсуждая клинические смерти Юнга, рассказывая о своем детстве и пытаясь ответить на одни и те же вопросы каждый наш сеанс.
Вы до сих пор чувствуете напряжение, когда мы говорим об этом?
Вы должны попытаться уловить мысль, которая вызывает у вас эту реакцию. Вы способны помочь себе в этом?
Легкие застывают внутри, и резкий вдох подавляет стон, но Джеймс слышит достаточно, чтобы определить, насколько я не в себе.
- Это было глупо, - концентрация яда в голосе агента Бонда превышает допустимое количество и становится смертельной для взрослой особи. - О чем ты думал?
- Не знаю. Я не знаю, о чем думал. Предположительно о многом. О тебе. И о том, что тебе пора начать учитывать мое мнение. В твоей жизни стало слишком много брюнеток, Джеймс. Хватит оставлять меня наедине с самим собой – это плохо влияет на нас обоих.
- Ты начинаешь заявлять права - вот что плохо влияет, Кью.
- Если бы ты не отсутствовал в моей постели так часто, я был бы примерным мальчиком.
- У тебя всегда есть, кем себя занять, разве нет?
- Господи, только послушай, что ты несешь, Джеймс.
Я соскальзываю с кресла, опускаюсь на пол и, склоняясь вперед, касаюсь щекой его теплого колена, и тело Бонда напрягается, словно в этот момент он подавляет желание расстегнуть молнию своих брюк, чтобы проверить, насколько сильно я раскаиваюсь.
- Скажи мне, Кью. Просто, блядь, расскажи об этом. Я не хочу этого знать. Я должен это знать, понимаешь?
Все происходит так, словно сыворотка правды разливается прямо у меня в горле. Он слушает меня. Слушает все, что я говорю, и мне снова приходится начать с самого начала.
На этом этапе интенсивной терапии я рассказываю о том, когда и где в последний раз видел отца: мы с семьей ездили в Биг Сур, и он показывал мне, как заряжать и разряжать ружье. Оно принадлежало моему деду - длинное дуло отлито в шестьдесят четвертом году – но если бы я родился в тот день, я бы точно не сохранился так же хорошо; тонкая резьба все еще не стерлась, а спусковые крючки сдвигались так же плавно, как и много лет назад.
Когда я выстрелил из него впервые, мне не было и шести. Тогда мое лицо было просто лицом.
Мы спустились к реке, он снял ружье с плеча и дал мне. Река была очень тихой, тише, чем совиные крылья в темном воздухе; наверное, она охотилась на нас, будто на полевую мышь. Река была очень бедной, потому что в ней вовсе не плавала форель. Я выстрелил, целясь в нее, и ружье ударило по плечу, приклад больно погладил линию ключиц. Рябь прошлась на-над-под водой, она вспыхнула и сверкнула, исказив водную гладь, ослепила рыбу, примяла тростник.
Я застыл и понял: это вовсе не рыбалка в Америке.
Это охота в стране, где я слишком мал, а оружие в моих руках сильнее меня.
Джеймс гладит мои волосы и слушает-слушает-слушает, своим молчанием заставляя меня говорить больше, громче, откровеннее.
О прекрасной девочке Роуз. Вы не могли ее не знать.
Всеобщая любимица Роуз непременно выглядела и говорила лучше вас.
Учителя обожали ее.
Друзья уважали ее.
Все знали – Роуз способна на что угодно.
Все хотели быть лучше, чем она.
В общем, на самом деле, Роуз не любил никто.
В общем, на самом деле, меня не любил никто.
И ни я, ни Роуз никогда не думали о том, что с нами станет.
- На самом деле, тогда я считал, что каждый доживший до двадцати пяти просто обязан написать пошаговое руководство о том, как же ему это удалось. Мне двадцать девять, Джеймс. Я никогда не планировал жить так долго. Приходится действовать по ситуации.
Крепким ногтем Бонд касается уголка моего рта, пленки уже подохшей и ставшей мертвой кожи на краях тонкой царапины от пряжки, подтверждающей, как я слаб. Напоминающей, что мое оружие сильнее. Напоминающей, что мое оружие сильнее.
Меня так легко вывести из строя. Достаточно просто быть Джеймсом и бросить меня со словами: «Джеффри, это конец».
Делая паузу для того, чтобы не умереть от собственных слов, я готовлю себя к самому худшему, закрываю глаза и отрывисто говорю:
Откровение первое:
- Допустим, что однажды твой приятель решает проигнорировать все, чему мать успела его научить. Он воображает, будто тебе все же понравится, и ты перестанешь сопротивляться. Но этого не происходит. Тогда все, что остается – сломать ему нос.
- Вполне справедливо.
- Я тоже так сказал. Это было одним из самых первых моих разочарований.
- И где он сейчас?
- Государственная тюрьма Сан-Квентин, Калифорния.
- Отлично сработано, - смеется Джеймс и пальцами касается моего лица, поворачивает его. Он хочет видеть меня. Мое лицо.
Прекрасно в деталях.
Прекрасно в деталях.
Когда он смотрит вот так, мне тоже хочется начать видеть. То, как я выгляжу на самом деле. То, кто я на самом деле. Я хочу увидеть свое лицо.
Он слегка наклоняется, снимая пиджак, пока я кладу руку на его голень, скольжу пальцами вверх по твердому бедру – мышцы напрягаются под ладонью – и сжимаю плотно обтянутый брючной тканью пах. Рубашка становится лишней.
- На чем мы остановились? - Джеймс аккуратно расстегивает пуговицы, начиная от самого верха, затем тянет руки к поясу.
Он хочет знать.
Я оживаю не вовремя и боюсь открыть рот, чтобы выпустить свой последний вдох, иначе мне придется сделать первый. Я закрываю глаза, запуская ладонь под распахнутую рубашку, лаская рукой его пресс, наклоняюсь, быстро расправившись со штанами и приспустив белье, я смыкаю губы на почти еще сухой головке его члена и сдвигаю языком крайнюю плоть вниз, чтобы услышать, как Бонд выдыхает, выгибаясь, впиваясь пальцами в подлокотники. Он забрасывает голову на спинку кресла и смотрит вверх. Лучшая часть отсоса состоит в том, что на вопросы можно не отвечать.
Сжимая губы плотнее, я медленно заглатываю глубже, и Джеймс тихо смеется, говоря, что я действительно хорош. Хорош для секса. Он говорит это, и я отстраняюсь, царапая ногтями кожу, обтягивающую выступившую часть его тазовой кости.
Прямо сейчас мне стыдно за то, что я одет.
Мне стыдно за то, что я одет, и никто не видит, как мое тело умирает. Толстый слой ржавой пыли ложится на мои плечи, словно капли пенной росы на берегах травы, растущей в Биг Суре, и я больше не пригоден для того, чтобы существовать.
Шероховатая рубцовая ткань и смутные воспоминания о десятках лет и о темных эпохах говорят мне - я был.
Учащенное дыхание и пальцы Джеймса, тянущие за волосы, говорят мне – я есть.
Я есть.
Я был.
Кто-то должен уничтожить все доказательства.
Вы знали? В секретных службах Британии место фаворита всегда занимает Джеймс Бонд.
- Раздвинь ноги, Джеймс.
- Повтори, - просит он, и я шепчу, касаясь губами внутренней стороны его бедра.
- Ноги. Шире. Прямо сейчас. Прошу тебя.
Джеймс разводит колени, плотно обтянутые брючной тканью, и я, облизывая тонкую кожу у самого основания его члена, провожу языком к головке, снова расслабляя горло, заглатывая как можно глубже, ощущая, как болезненно шов разношенных джинсов сдерживает мой крепкий стояк.
Я расстегиваю молнию и спускаю белье, лаская себя, грубо двигая кистью, ощущая теплые пальцы Бонда у своего виска – он крепко хватает мои волосы, и я готовлюсь открыть рот шире, но он не опускает мою голову вниз, а отстраняет, дает отдышаться. Его рука касается затылка, шеи, он снова заставляет меня посмотреть на него, и я слизываю соленую смазку с горячих губ, глядя в его глаза, улыбаюсь ему, ощущая боль в сведенных челюстях. И Джеймс не улыбается в ответ. Двигаясь осторожно, словно опасаясь моей реакции, он просит меня встать, и я подчиняюсь прежде, чем успеваю понять, что делаю. Джеймс усаживает меня к себе на колени, его член оказывается между моих разведенных ног, и ладонью он гладит мое горло, словно исцеляя, его кожа скользит по моей, вверх, ногтем он обводит линию нижней челюсти, подбородка, повторяет ее точь-в-точь, касаясь губами, точно по оставленному следу, его рот ловит мое нервное дыхание, пресекая истерику, успокаивая. Он легко прикусывает мой язык и застывает, сжимая пальцы на моем колене.
Когда он отстраняется, я готов кончить просто от того, как он говорит:
- Кто-то должен защищать тебя от себя.
- Поручаю эту секретную миссию вам, мистер Бонд.
- Если хочешь себя ненавидеть, делай это без меня.
- Тогда помоги мне перестать.
Сбрасывая рубашку и замирая, я говорю ему больше, чем нужно. Касаясь пальцами следов грубого секса и ненависти, я рассказываю ему о тайной стороне Сильвы, которую видели только мы втроем.
Откровение второе:
- Это его любовь к тебе, Джеймс, - глубокое рассечение на моих ребрах.
Агент Сильва заберется еще ни в один мой кошмар. Целуя Джеймса, я вспомню его болезненные прикосновения и миндальный запах цианида еще ни один раз.
Бонд сглаживает пальцами неровные ожоги от раскаленного воска, и я позволяю ему молча слушать меня, смотреть на меня.
- Ты же видел записи с камер, – все эти перепады напряжения и подтеки воска, стынущего на ребрах. - Он сходит по тебе с ума. Каждый день одно и то же. Ты считал, сколько раз он назвал меня твоим именем? Но у тебя есть я, Джеймс. Я ведь есть, верно?
Ему не нужно отвечать, что бы он ни сказал, я сцеловываю ответ с его губ, цепляясь за его плечи и вздрагиваю, когда его рука касается моего члена и смыкает вокруг тугое и сильное кольцо.
- Да, Кью. Ты есть, - он заявляет права на меня и на мое тело.
- Я рад, что мы это решили.
- Я должен знать еще что-нибудь, Джеффри? Хочешь, чтобы я тебя любил, верно?
Конечно же, мистер Бонд, будьте так добры.
Конечно же, мистер Бонд, это все, о чем я мечтал.
Тогда мы сможем знать - я есть.
Тогда мы сможем декларировать – я есть.
- Кью.
Я хочу быть без имени, чтобы он перестал меня звать. Слишком неожиданно это стало всем.
- Ты ведь хочешь? - я киваю, снова прижимаясь лбом к его плечу. - Тогда перестань вести себя, как текущая блядь, мой мальчик. Пора моногамии войти в моду.
- Брюнетки?
- Больше неактуальны. Прошлый сезон.
Расскажи все, что чувствует Джеффри Бутройт.
Расскажи все, что знаешь о Джеффри Бутройте.
Расскажи все так, как не исповедовался ни один святой.
Откровение третье:
Я хочу знать, что ты надеваешь, уходя на вечерние прогулки, какой цвет приобретают твои волосы под отблесками света из окон лондонских домов, идти рядом вниз по улице, застегнув воротник пальто до самых губ, чтобы ты мог видеть, как я улыбаюсь, только по моим глазам, темным от вечернего неба и чтений в юности Бодлера; изучить науки, которые уже изучены тобой, попросить тебя обучить меня всем языкам, на которых ты говоришь, приветствовать по-французски, писать письма на латыни и тихо беседовать по-английски в комнатах с мягким светом ламп, закрытых кофейными абажурами, разрисованных птицами - ласточками с длинными хвостами. Терпеливо и жадно, как любопытный ребенок, позволять тебе учить меня, жестоко критиковать мой акцент, заставлять начинать все сначала.
Я испытываю неотложную потребность узнать все, что ты сам хочешь о себе знать, чтобы ты - хочешь того или нет – стал честен со мной – тогда я мог бы чувствовать себя, как в самых спокойный снах: далеким от себя, но близким – к тебе.
Все мои тайные желания так или иначе связаны с тобой, в любой из мыслей ты преследуешь меня. Я бы хотел услышать нас снова стонущими в Монмартре, цепляющимися за одежду друг друга и одержимыми прогулками по мосту из твоей реальности в мою, каждая из которых отличается, но связана чем-то между нами, вкоренившимся глубже, чем можно извести.
Это значит – у меня есть шанс.
Это значит – я буду.






[1] - Парижская зелень – еще одно название цианистого калия.
[2] – Круги Эйлера - геометрическая схема, с помощью которой можно наглядно изобразить отношения между понятиями, к примеру, два пересекающихся круга означают объединение по какому-либо общему признаку, то есть, указывают на наличие связи между ними и общего предиката.
[3] – Иезавель - жена израильского царя Ахава, известная своими похождениями настолько, что ее именем можно заменить слово «блудница».

@темы: Фанфикшн, Десять лет позора Соединенных Королевств, Музыкальная школа Паганини