Самый мрачный денди на этой вечеринке
Название: Jack Ketch
Бета: Mrs.Toffel
Пейринг: м/м
Рейтинг: NC-17
Жанры: слэш, драма, POV, hurt/comfort
Предупреждения: кинк, нецензурная лексика, насилие
Размер: миди
Статус: в процессе
Описание эпическое филологическое порно под мелодии Вагнера
От автора: экзистенциальный кризис в эпоху постмодернизма.
Если вы плохо слушали на уроках литературы, мы знаем, как вам помочь.
Только здесь плохие парни цитируют Шекспира во время оргазма.
Только здесь можно шутить о Канте и вспоминать о Кафке в перерывах между жизнью и самоубийством.
1-2X
Давай приколемся, Джек.
Любимые слова Уильяма, после которых происходит то, чего никто не хотел.
Когда он говорит это, остается только надеяться, что в этот раз никто не умрет.
Если я и мог его остановить, я все равно никогда бы этого не сделал.
Давай приколемся, Джек.
Мы бежим вниз по улице, не жалея уставших ног, из карманов удирающего Уилла, словно конфетти из хлопушки, выпрыгивают украденные пачки презервативов и конфет – никто из нас не желает взрослеть, несмотря на то, что мы с ним уверены, будто достаточно стары, чтобы любить джаз.
Кажется, словно за нами гонится весь Дублин, хотя на самом деле за моей спиной, сильно отставая, едва плетется толстый коп, которого мы в этом месяце уже порядком достали. Он орет, что знает наших отцов – а он действительно их знает, старых пьянчуг Джеймса и Киллиана, вот черт – и обещает отбить нам печень, как мамочка отбивает на ужин куриное филе.
Давай приколемся, Джек.
Уилл хочет получить все и сразу – эта его одержимость пугает всех, кроме меня.
Мне всегда нравилась его амбициозность и преданность идее, наверное, потому что сам я тогда мало к чему стремился, а он давал мне все, чего я почувствовать не мог – азарт, желание большего. Бешеной энергии Уильяма Рассела с лихвой хватало на нас двоих.
Я с интересом наблюдал за эволюцией его жизненных взглядов. Для меня он был тем, кто может изменить мир, и это было действительно так, потому что весь мой мир вращался вокруг него.
Мы читали одинаковые книги, слушали одни и те же пластинки. Мы виделись каждый день.
Когда я начинал беспокоиться, ему стоило сказать, что все под контролем, и я закрывал глаза на его новых «друзей», толкающих мет, на то, что сам Уилл больше не слезает со скоростей, хотя все, чем мы баловались раньше – это травка и, если повезет, викодин.
Давай приколемся, Джек.
Уильям был талантливый малый – меньше чем за два года он поднабрал ребят, сколотил свой метамфетаминовый цех и - не без моей помощи - пропитал сплином запрещенных веществ весь Темпл-Бар, словно марку кислотой.
Я понимал, что его голова плотно застряла в норе, ведущей в страну кэрролловских чудес – эта Алиса глотала всякую сомнительную дрянь, и все уже не казалось таким безобидным, как раньше. Но я ничего не мог сделать. Он был сильнее.
Мы вместе жили в квартире, больше похожей на Каннабис Таун – семена марихуаны были везде, куда ни ступи – между половиц, под ковром и в его густом коротком ворсе. Все, кто бывал в нашей скромной берлоге, непременно шутили, что пыль под мебелью и на столах можно собирать и толкать за полцены, если вдруг на чистый мет не хватит сырья.
Уилл не обращал на это своего драгоценного внимания.
Все чаще он говорил о других мирах, о других дорогах к спасению, и мне казалось, что мы с ним оба сходим с ума, но он – все быстрее.
И вот, где бы мы ни оказывались, аддикция и таблетки Уилла всегда с ним.
Съешь меня, и я устрою тебе высококлассный приход.
Съешь меня, и я устрою тебе обширный инфаркт.
В лучших традициях фланеров все свое время мы уделяли пьянству, дегустации нового товара и попыткам придумать, куда же потратить немереное количество бабла, которое мы тогда отшибали на здоровье нации прямо под носом у копов.
Но однажды я просыпаюсь, провалившись по шею в ад.
Первая ломка – это как последний день рождения в жизни.
Она пожирает каждую мою кость. Бог боли нежно гладит мои мышцы, скелет, и я выгибаюсь от его жестоких ласк, вцепившись зубами в матрас.
И тогда я понимаю: о да, Джек, зря ты и твой друг начали курить марихуану когда-то давно.
И тогда я понимаю: о да, Джек, ты никогда не думал, что будешь молиться богу, умоляя избавить тебя от боли и не переставая блевать.
Нет-нет, месье Бодлер, это было огромной ошибкой для этих двоих – совсем неудивительно, что их не принял Париж.
Оказывается, если долго испытывать свое тело, можно превратиться в Англию времен Великой Депрессии. Голодные забастовки и кровавый бунт прямо внутри тебя.
***
Стикс разливался между нами, и постепенно мы отдалялись.
Раньше все проблемы и страхи были на виду, но теперь, когда мы оба стали уязвимы и слабы, мы больше не говорили ни о чем.
Мы чувствовали все, но делали вид, будто это не так. Контролировали каждое свое слово, чтобы не сболтнуть того, что может вызвать панику и страх.
Первые ломки Уилла прошли задолго до моих, и после он больше не говорил, какие обои поклеит в резиденции Рассела и Кетча – двух отличных парней, умудрившихся упасть из низов на самое дно. Единственное, что радовало нас тогда – падать было невысоко.
Мы жили ушедшими глубоко в себя.
Тогда я и понял, зачем стоит держать себя в порядке, и был рад этому озарению, хотя и случилось оно слишком поздно.
Мы окончательно испортили себя.
Наши лица превратились в усталые транспаранты, гласившие: ЭТИ РЕБЯТА ТОЛКАЮТ МИРОВУЮ СКОРБЬ.
И лучше бы все закончилось здесь, но, к моему сожалению, все только началось.
Вещи, неподдающиеся контролю, призваны для того, чтобы сводить тебя с ума.
Ты знаешь, юный символист Рембо научился видеть все не так.
Ужас – это не по-французски, - говорил он. [1]
Но потом он захотел все вернуть. И не смог. В какой-то момент Рембо перестает быть французом. Он становится символистом. Его воображение оказывается сильнее, чем он когда-либо мог подумать.
Франкенштейн его реалий и дней.
Ужас обретает интернациональный масштаб, и теперь ему страшно везде. В Лондоне, Йемене, Эфиопии. Особенно ему страшно в Брюсселе.
А мне страшно здесь.
Ирландия, Дублин, уютная квартира в Темпл-Баре – это место, где я смертельно напуган.
Здесь, сжимая мертвую руку Уилла, я сложил раскаяние и покой дней – своих и чужих.
Сжег псалмы, рожденные кровью святого покровителя героиновых торчков Уильяма, снятого с креста.
Джинсы на коленях прилипают к коже, как и носки, впитавшие в себя кровь. Она повсюду. Лицо и шея Рассела в гранатовых разводах, красные сгустки, словно вылившиеся наружу тромбы, застывают на его губах.
Тело Уилла – клетка, внутри которой никого нет.
Кости Уилла - кости мертвеца.
Черт, он столько раз грозился не дожить до тридцати, что я был уверен – он протянет до седьмого десятка.
Я говорил: нам нечего бояться, Уилл.
Я говорил: такие как мы никогда не умрут.
Приятели боятся к нам подойти: что если малыш Уилл подхватил СПИД или еще какую дрянь.
Что если немного крови малыша Уилла их убьет.
Все они сматываются, оставив дверь открытой. Марк – самый сердобольный из этих дрожащих тварей – топчется на месте, но все же сваливает, похлопав меня по плечу. Главный судья уже помнит Марка в лицо, и, если его поймают вмазанным здесь, никто из нас не увидит этого парня до сорок первого Рождества.
Ирландия, Дублин, уютное местечко в гробу – здесь мы с Расселом закончили молчать о том, как плохо сходить с ума в одиночестве, когда рядом есть тот, кто мог бы страдать с тобой.
Избавленный от разговоров, я иду в коридор, плечом притираясь к стене, едва волоча онемевшие ноги. Я не могу перестать видеть и чувствовать то, чего нет для других. Начинаю видеть все, что только могло бы быть.
Что было бы, останься Уилл в живых.
Споры на пакетик черного в игре кого-первого-догонит-передоз.
Лучшее в этой игре то, что в случае проигрыша главный приз просто перестает иметь значение.
Бесконечное нытье, будто бы все могло быть иначе, с мутноватым осадком осознания на дне бутылки – нет, блять, иначе быть ничего не могло.
Я давлюсь смехом, понимая, что нам с ним еще повезло. По крайней мере, одно из желаний Уилла сбылось – ему явно больше не нужен героин. Он никогда не говорил этого, но, черт, я знаю, это все, чего он действительно хотел. Слезть.
Ободранные велюровые обои, трубка древнего телефона в моей руке – да ему больше лет, чем когда-либо будет Уиллу – голос на том конце спрашивает, можно ли мне чем-то помочь. Я, конечно, не слежу за последними новостями медицины, но сомневаюсь, что эти ребята уже научились воскрешать мертвецов.
Я Джек Кетч, дорогая, мертвый парень на полу – Уильям Рассел, а все, о чем я сейчас думаю – это Артюр Рембо и его нелегкая жизнь. Вряд ли ты поможешь хоть кому-нибудь из нас троих.
Прием, милая, прием.
Мой лучший друг мертв, и я вместе с ним.
[1] – “Ужас – это не по-французски” – «Одно лето в аду», Артюр Рембо.
Бета: Mrs.Toffel
Пейринг: м/м
Рейтинг: NC-17
Жанры: слэш, драма, POV, hurt/comfort
Предупреждения: кинк, нецензурная лексика, насилие
Размер: миди
Статус: в процессе
Описание эпическое филологическое порно под мелодии Вагнера
От автора: экзистенциальный кризис в эпоху постмодернизма.
Если вы плохо слушали на уроках литературы, мы знаем, как вам помочь.
Только здесь плохие парни цитируют Шекспира во время оргазма.
Только здесь можно шутить о Канте и вспоминать о Кафке в перерывах между жизнью и самоубийством.
1-2X
1
Давай приколемся, Джек.
Любимые слова Уильяма, после которых происходит то, чего никто не хотел.
Когда он говорит это, остается только надеяться, что в этот раз никто не умрет.
Если я и мог его остановить, я все равно никогда бы этого не сделал.
Давай приколемся, Джек.
Мы бежим вниз по улице, не жалея уставших ног, из карманов удирающего Уилла, словно конфетти из хлопушки, выпрыгивают украденные пачки презервативов и конфет – никто из нас не желает взрослеть, несмотря на то, что мы с ним уверены, будто достаточно стары, чтобы любить джаз.
Кажется, словно за нами гонится весь Дублин, хотя на самом деле за моей спиной, сильно отставая, едва плетется толстый коп, которого мы в этом месяце уже порядком достали. Он орет, что знает наших отцов – а он действительно их знает, старых пьянчуг Джеймса и Киллиана, вот черт – и обещает отбить нам печень, как мамочка отбивает на ужин куриное филе.
Давай приколемся, Джек.
Уилл хочет получить все и сразу – эта его одержимость пугает всех, кроме меня.
Мне всегда нравилась его амбициозность и преданность идее, наверное, потому что сам я тогда мало к чему стремился, а он давал мне все, чего я почувствовать не мог – азарт, желание большего. Бешеной энергии Уильяма Рассела с лихвой хватало на нас двоих.
Я с интересом наблюдал за эволюцией его жизненных взглядов. Для меня он был тем, кто может изменить мир, и это было действительно так, потому что весь мой мир вращался вокруг него.
Мы читали одинаковые книги, слушали одни и те же пластинки. Мы виделись каждый день.
Когда я начинал беспокоиться, ему стоило сказать, что все под контролем, и я закрывал глаза на его новых «друзей», толкающих мет, на то, что сам Уилл больше не слезает со скоростей, хотя все, чем мы баловались раньше – это травка и, если повезет, викодин.
Давай приколемся, Джек.
Уильям был талантливый малый – меньше чем за два года он поднабрал ребят, сколотил свой метамфетаминовый цех и - не без моей помощи - пропитал сплином запрещенных веществ весь Темпл-Бар, словно марку кислотой.
Я понимал, что его голова плотно застряла в норе, ведущей в страну кэрролловских чудес – эта Алиса глотала всякую сомнительную дрянь, и все уже не казалось таким безобидным, как раньше. Но я ничего не мог сделать. Он был сильнее.
Мы вместе жили в квартире, больше похожей на Каннабис Таун – семена марихуаны были везде, куда ни ступи – между половиц, под ковром и в его густом коротком ворсе. Все, кто бывал в нашей скромной берлоге, непременно шутили, что пыль под мебелью и на столах можно собирать и толкать за полцены, если вдруг на чистый мет не хватит сырья.
Уилл не обращал на это своего драгоценного внимания.
Все чаще он говорил о других мирах, о других дорогах к спасению, и мне казалось, что мы с ним оба сходим с ума, но он – все быстрее.
И вот, где бы мы ни оказывались, аддикция и таблетки Уилла всегда с ним.
Съешь меня, и я устрою тебе высококлассный приход.
Съешь меня, и я устрою тебе обширный инфаркт.
В лучших традициях фланеров все свое время мы уделяли пьянству, дегустации нового товара и попыткам придумать, куда же потратить немереное количество бабла, которое мы тогда отшибали на здоровье нации прямо под носом у копов.
Но однажды я просыпаюсь, провалившись по шею в ад.
Первая ломка – это как последний день рождения в жизни.
Она пожирает каждую мою кость. Бог боли нежно гладит мои мышцы, скелет, и я выгибаюсь от его жестоких ласк, вцепившись зубами в матрас.
И тогда я понимаю: о да, Джек, зря ты и твой друг начали курить марихуану когда-то давно.
И тогда я понимаю: о да, Джек, ты никогда не думал, что будешь молиться богу, умоляя избавить тебя от боли и не переставая блевать.
Нет-нет, месье Бодлер, это было огромной ошибкой для этих двоих – совсем неудивительно, что их не принял Париж.
Оказывается, если долго испытывать свое тело, можно превратиться в Англию времен Великой Депрессии. Голодные забастовки и кровавый бунт прямо внутри тебя.
***
Стикс разливался между нами, и постепенно мы отдалялись.
Раньше все проблемы и страхи были на виду, но теперь, когда мы оба стали уязвимы и слабы, мы больше не говорили ни о чем.
Мы чувствовали все, но делали вид, будто это не так. Контролировали каждое свое слово, чтобы не сболтнуть того, что может вызвать панику и страх.
Первые ломки Уилла прошли задолго до моих, и после он больше не говорил, какие обои поклеит в резиденции Рассела и Кетча – двух отличных парней, умудрившихся упасть из низов на самое дно. Единственное, что радовало нас тогда – падать было невысоко.
Мы жили ушедшими глубоко в себя.
Тогда я и понял, зачем стоит держать себя в порядке, и был рад этому озарению, хотя и случилось оно слишком поздно.
Мы окончательно испортили себя.
Наши лица превратились в усталые транспаранты, гласившие: ЭТИ РЕБЯТА ТОЛКАЮТ МИРОВУЮ СКОРБЬ.
И лучше бы все закончилось здесь, но, к моему сожалению, все только началось.
2
Вещи, неподдающиеся контролю, призваны для того, чтобы сводить тебя с ума.
Ты знаешь, юный символист Рембо научился видеть все не так.
Ужас – это не по-французски, - говорил он. [1]
Но потом он захотел все вернуть. И не смог. В какой-то момент Рембо перестает быть французом. Он становится символистом. Его воображение оказывается сильнее, чем он когда-либо мог подумать.
Франкенштейн его реалий и дней.
Ужас обретает интернациональный масштаб, и теперь ему страшно везде. В Лондоне, Йемене, Эфиопии. Особенно ему страшно в Брюсселе.
А мне страшно здесь.
Ирландия, Дублин, уютная квартира в Темпл-Баре – это место, где я смертельно напуган.
Здесь, сжимая мертвую руку Уилла, я сложил раскаяние и покой дней – своих и чужих.
Сжег псалмы, рожденные кровью святого покровителя героиновых торчков Уильяма, снятого с креста.
Джинсы на коленях прилипают к коже, как и носки, впитавшие в себя кровь. Она повсюду. Лицо и шея Рассела в гранатовых разводах, красные сгустки, словно вылившиеся наружу тромбы, застывают на его губах.
Тело Уилла – клетка, внутри которой никого нет.
Кости Уилла - кости мертвеца.
Черт, он столько раз грозился не дожить до тридцати, что я был уверен – он протянет до седьмого десятка.
Я говорил: нам нечего бояться, Уилл.
Я говорил: такие как мы никогда не умрут.
Приятели боятся к нам подойти: что если малыш Уилл подхватил СПИД или еще какую дрянь.
Что если немного крови малыша Уилла их убьет.
Все они сматываются, оставив дверь открытой. Марк – самый сердобольный из этих дрожащих тварей – топчется на месте, но все же сваливает, похлопав меня по плечу. Главный судья уже помнит Марка в лицо, и, если его поймают вмазанным здесь, никто из нас не увидит этого парня до сорок первого Рождества.
Ирландия, Дублин, уютное местечко в гробу – здесь мы с Расселом закончили молчать о том, как плохо сходить с ума в одиночестве, когда рядом есть тот, кто мог бы страдать с тобой.
Избавленный от разговоров, я иду в коридор, плечом притираясь к стене, едва волоча онемевшие ноги. Я не могу перестать видеть и чувствовать то, чего нет для других. Начинаю видеть все, что только могло бы быть.
Что было бы, останься Уилл в живых.
Споры на пакетик черного в игре кого-первого-догонит-передоз.
Лучшее в этой игре то, что в случае проигрыша главный приз просто перестает иметь значение.
Бесконечное нытье, будто бы все могло быть иначе, с мутноватым осадком осознания на дне бутылки – нет, блять, иначе быть ничего не могло.
Я давлюсь смехом, понимая, что нам с ним еще повезло. По крайней мере, одно из желаний Уилла сбылось – ему явно больше не нужен героин. Он никогда не говорил этого, но, черт, я знаю, это все, чего он действительно хотел. Слезть.
Ободранные велюровые обои, трубка древнего телефона в моей руке – да ему больше лет, чем когда-либо будет Уиллу – голос на том конце спрашивает, можно ли мне чем-то помочь. Я, конечно, не слежу за последними новостями медицины, но сомневаюсь, что эти ребята уже научились воскрешать мертвецов.
Я Джек Кетч, дорогая, мертвый парень на полу – Уильям Рассел, а все, о чем я сейчас думаю – это Артюр Рембо и его нелегкая жизнь. Вряд ли ты поможешь хоть кому-нибудь из нас троих.
Прием, милая, прием.
Мой лучший друг мертв, и я вместе с ним.
[1] – “Ужас – это не по-французски” – «Одно лето в аду», Артюр Рембо.
@музыка: Dead Man's Bones – Dead Man's Bones
@темы: Фанфикшн, Jack Ketch