Самый мрачный денди на этой вечеринке
Пятнадцать минут единения с отцом, пока он снова показывал мне, как заряжать и разряжать ружье. Оно принадлежало моему деду - длинное дуло отлито в шестьдесят четвертом году – но если бы я родился в тот день, я бы точно не сохранился так же хорошо; тонкая резьба все еще видна, а спусковые крючки сдвигаются так же плавно, как и много лет назад.
- Если спускаешь сразу оба – это называется дуплет, - говорит отец.
Когда я выстрелил из него впервые, мне не было и шести.
Мы спустились к реке, словно два взведенных курка – это называется дуплет - он снял ружье с плеча и дал мне, держа за приклад.
Река была очень тихой, тише, чем совиные крылья в темном воздухе, наверное, она охотилась на нас, будто на полевую мышь.
Река была очень бедной, и Р.Б. расстроился бы, потому что в ней вовсе не плавает форель.
Я выстрелил, целясь в нее, и ружье ударило по плечу, приклад больно погладил линию ключиц. Рябь прошлась на-над-под водой, она вспыхнула и сверкнула, исказив водную гладь, ослепила рыбу, примяла тростник.
Я застыл и понял: это вовсе не рыбалка в Америке.
Это охота в стране, где я слишком мал, а оружие в моих руках сильнее меня.
***
Марта играет со мной в забавную игру – она прячет мое сердце и мучает-мучает-мучает, а я пытаюсь его найти. Пока оно с ней, она думает, я ее люблю.
Я слышу, как она говорит это себе, когда подаю ей пальто.
Я слышу, как она повторяет это себе, когда держу ее гладкую ладонь.
Ночью, глядя в темную стену, похожую на открытое окно, я чувствую, как Марта снова и снова достает его из груди, гладит пальцами каждое мое ребро, касается губами каждой тусклой кости. Неважно, силен ли я - Марта совсем не хочет меня обидеть – она хочет только любить-любить-любить, пока я не ослабну настолько, что сам полезу в петлю.
Иногда я спрашиваю, куда она дела его в этот раз, а Марта закрывается в своей комнате и плачет – всхлипы заглушают мягкость ее наручных часов, и их тиканья вовсе не слышно, когда она заслоняет руками лицо. Как только я начинаю кричать и ругать ее, она только плачет сильней и никогда не открывает глаза. Я благодарен ей за ее любовь, но так устал от нее, что, кажется, больше ничего не могу.
- Не знаю! Не знаю! - стонет она, просеивая голос сквозь пальцы, - Чего ты хочешь от меня?
Глядя на твердые переплеты книг, тесно выстроенных в ее коридоре, длинном, словно волосы Вероники, я чувствую, как она пытается сказать, что хочет, чтобы я ее любил, но не может, потому что знает – у нее ничего не получится.
Марта большая девочка, но ее нежному голосу никогда не исполнится больше пяти, хотя цвет ее глаз выцвел так, словно Марта давно постарела и умерла.
Бедная, бедная Марта.
Что если она вечно будет меня любить?
You mean nothing
I can lose myself in Chinese art and American girls
I can lose myself in Chinese art and American girls
