Эта книга пожевала меня и выплюнула

cover

«Ты поймешь, что когда склонишь лик свой и нос твой отпадет — это так называемая смерть. Поймешь про угловатые ярости и одинокие обыски средь Зверя Дня в жарких слепящих обстоятельствах, что обращаются в гравь по часам на часах, — это так называемая Цивилизация. Скатаешь воедино свои ноги в напряженных дурманьях десяти тысяч вечеров в обществе гостиной, на хазе — это так называемое, э-э, общение. Весь онемеешь от внутренних паралитических мыслей и скверных стульев — это так называемое Одиночество. Будешь медленно пробираться по почве в день своей смерти, а за тобой гонится Русский Медведь из Редакционной Карикатуры с ножом, и в медвежьем своем объятии он взострит тебя в красноватой крови обратно к проблеску на бледном сибирском солнце — это так называемые кошмары. Посмотришь на стену пустой плоти и разбазаришься, объясняясь, — это так называемая Любовь. Плоть твоей головы отстанет от кости, оставив бульдожью Решимость торчать сквоз точку вибрежной челюстной кости чванно-челюсти, — иными словами, ты распустишь слюни по своей утренней подставке для яйца — это так называемая старость, для которой имеются льготы. Мало-помалу ты взойдешь к солнцу, и разгонишь кости свои жестко и уверенно к громадным трудам и к огромным дымящимся обедам, и выплюнешь свои косточки, болезные хуелюбые ночи в паутинных лунах, дымку усталой пыли ввечеру, кукурузу, шелк, луну, перила — это так называемая Зрелость — но ты никогда не будешь так же счастлив, как теперь, в своей невинной бессмертной ночи мальчишества под одеялом, пожирая книги».


"Он подобает всесветному змею, да, - ответил тот, - Сын мой, это судный день"
"Но я же только встал на песчаный откос - Не желал я никакого СУДНОГО ДНЯ!"

Переводчики старались, как могли, но их это не спасло.

@музыка: CocoRosie – Smokey Taboo

@темы: Книжный магазин Блэка, Бензедрина вон тому молодому человеку

---

Иногда я смотрю на современные бестселлеры, китч на полках в книжных.
Прихожу домой, зашториваю окна.
Забиваюсь в дальний темный угол своей комнаты.
Включаю блюз и плачу, как пьяный одинокий ковбой.

@музыка: The Knife – Rock Classics

@темы: Десять лет позора Соединенных Королевств

---

Недавний набег на книжный рынок был фееричен.
Я едва оттуда ушел и заодно оценил шикарный троллинг от дилеров страничного опия:


- Откопайте мне Карла Маркса.
- А Карла Марла не хотите?

***

- Я тут услышал, вы Керуака искали.
- Ну.
- А может... По Берроузу, а?
- Хитро.

***

- У вас есть Эдогава Рампо?
- Эзотерик что ли?
(жил на свете такой парниша, Лобсанг Рампа, эзотерических дел мастер)


***

- НЕ ТРОГАЙТЕ, ЭТО ДОРОГИЕ КНИГИ.
- Да, я в курсе. Я их беру.
- Оу.

@музыка: Radiohead – We Suck Young Blood

@темы: Книжный магазин Блэка

---

Wonder Minder, Chapter 8

Глава 8. Some of these days

Когда ты глотаешь свои пилюли,
это катастрофа в шахте.
Я думаю о всех тех людях,
что пропали в тебе.

Р. Бротиган





Главное преимущество одиночества – тебя никто и нигде не ждет, а это значит, что ты можешь шататься по плохим местам столько, сколько тебе захочется.
Главное преимущество одиночества - никого не интересуют твои дела, а это значит, ты можешь свободно заниматься тем, что общество считает в высшей степени недостойным.
Если ты чудак-отшельник, твоя квартира – мертвый город книг и хлама, который руки никогда не доходят убрать просто потому что к тебе никто не придет.
Если ты мальчик-тихая-река, всегда смотришь в окно и опускаешь глаза, стоит только сказать тебе «привет», никто не узнает, какие замечательные в твоей комнате фиалковые обои, и как вкусно твоя мама готовит овощное рагу.
Войдешь ты в список «Forbes», подорвешь Лувр или, вырвавшись за линию тесных берегов, захлестнешь мир терактами и войной. Всем плевать.
Единственное, что зависит от твоего выбора – это то, с какой интонацией они скажут журналистам: «Ну, он всегда был таким тихим, знаете… Кто бы мог подумать».
Если ты выпавший из социума наркоман, хотя бы иногда твоя наглухо зашторенная обитель заполняется людьми, которые тебе совершенно не нравятся, и которых ты, скорее всего, видишь в последний раз.
И, что за чудо, никто из этих людей не в состоянии умалить твоего одиночества, потому что на самом деле они не здесь и никогда здесь не были. Даже если ты привел их к себе сам, рассчитывая трахнуть или поговорить по душам, торопясь так, будто от этого зависит твоя жизнь.
Потому что когда тебя отпустит, разговоры начнут вызывать тошноту, секс - стойкое отвращение, а постепенный выход из второсортной нирваны – раздражение, разбавленное мыслями о том, где и у кого ты достанешь еще.
Ты просто замолкаешь, глядя рыбьими глазами, как эта тупая шлюха стряхивает пепел на оранжевый ковер, наблюдаешь за движением ее оранжевых губ. Представляешь, насколько глубоко она проваливается в складки материи, теряясь в них навсегда, пока ты лежишь и пьешь ледяной апельсиновый сок.
- Живописно. Мне нравится.
Шизуо ухмыляется, отмечая взглядом свежие ссадины на бледном лице.
В опущенной руке он держит профессиональный фотоаппарат. Линза объектива блестит в тусклом свете - большой глаз хищной твари, глядящей на них из темноты.
Воздух пропитан запахом истлевшего табака. Так пахнет только там, где люди живут одни.
- Это последнее, что я хотел бы от тебя слышать.
Все еще кривя губы, Хейваджима отступает от двери, пропуская Изаю внутрь, и тот проскальзывает в узкий коридор, задевая плечом его грудь. Касаясь шрама, срытого за серым хлопком растянутой футболки.
Он закрывается в чужой ванной и смывает кровь с лица. Смотрит на свое отражение и думает, что ввязался в то, во что просто не мог не ввязаться.
Убирая со лба прилипшие волосы, Орихара чувствует, как натирает запястье мокрая серебряная цепь, к которой в ближайшее время придется привыкать.
Привыкать, как к новому шраму, происхождение которого – целая неприятная глава, вырванная из твоей биографии.
Как к новому чувству, которое не в состоянии ни идентифицировать, ни обуздать, и которое становится неуправляемым, стоит только хорошенько напиться.
- Даже не вздумай там дрочить, - с той стороны в дверь ударяет сильный кулак, и она дребезжит.
Удаляющиеся шаги Шизуо слышны куда тише, когда в квартире есть кто-то еще, кроме него самого, но он слишком напряжен для того, чтобы это замечать.
- Ты всегда можешь ко мне присоединиться.
Присоединиться, чтобы посмотреть, какого прелестного аметистового оттенка стали пятна на его теле, и как нежно серебро предательства обвивает кисть его руки.
Смеясь, Изая закручивает кран, вытирая лицо и шею полотенцем.
Понимая, что он ужасно устал и хочет снова быть один.
Когда он заходит на кухню, то видит, как Хейваджима вытряхивает над столом кожаное портмоне, ему явно никогда не принадлежавшее. Оттуда сыпется мелочь, презервативы и целлофановая пленка, снятая с сигаретных пачек. На стуле рядом с ним стоит пустая неприметная сумка с черной молнией.
- Это то, за чем ты меня позвал? Легальный труд тебя достал, а карманные кражи всегда были в моде?
- Да, это то. Здесь и для тебя кое-что есть. Можешь посмотреть.
Шизуо не глядя кивает на тот самый фотоаппарат по левую сторону от себя, и Изая заинтересовано берет предмет в руки. Он легкий и удобный, чего не скажешь о его настройках, в которых по незнанию можно копаться часами.
- Знаешь, я люблю, когда ты без формы, - информатор начинает просматривать фотографии, щелкая их одну за другой, а на стол из портмоне летят визитки и карты скидок, - Одежда простолюдинов тебе к лицу.
- Я счастлив.
- Серьезно. Не хочется орать: «Эй, еще один перелом со льдом вон тому придурку!». О, только глянь, обалденный ракурс.
Вот он, на фото, говорит по телефону возле метро и мнет в руке пустой стаканчик с остатками кофе. Уже почти вечер, но света достаточно, чтобы рассмотреть, как блестит от светящейся вывески кофейни кольцо на руке.
Следующий снимок сделан парой дней ранее: на нем Орихара стоит у светофора, держа руки в карманах и ожидая, когда погаснет красный. Девушка рядом с ним красит губы, впившись ухоженными ногтями в маленькую синюю сумочку. Алым пятном на снимке тлеет ее нарисованный рот.
Еще один щелчок, и он видит Шизуо с Томом – оба расслабленно курят, прислонившись к стене ирландского паба. Слабая улыбка на лице Хейваджимы, выпускающего дым из легких, вызывает дикое желание его разозлить. Судя по дате на дисплее, этому снимку чуть меньше недели.
Снимков очень много, и все они фиксируют каждое их движение так точно, что можно составить короткометражку о двух совершенно разных парнях, которые никак не окажутся вместе в одном кадре.
Информатор доходит до первой фотографии, хранящейся на этой карте памяти, и задумчиво всматривается в лицо лже-Фрэнка, спящего в большом кожаном кресле. В кадре застыла чья-то худая рука с синим маркером и явным намерением хозяина дорисовать ему усы.
Это единственное фото, где нет его самого или Хейваджимы. Все остальное – материал для выставки, организованной исключительно в их честь.
- Знаешь его? – спрашивает Изая, повернув дисплей от себя.
Теперь объектив направлен прямо в центр его собственной груди, чтобы запечатлеть темную пустоту.
- Нет.
Конечно же нет.
А он – да.
И это одна из его величайших проблем.
Информатор кладет фотоаппарат на место, поддевает ногтем ближайшую визитку, чтобы разглядеть ее поближе. Читает знакомое название фирмы по недвижимости и совершенно не воспринимает написанного.
Он ненавидит свои фотографии, потому что каждый раз, глядя на них, понимает, что больше не узнает человека на ней. Даже если снимок сделан не более, чем пять минут назад.
- Ну и как ты его заметил? Интуиция? – спрашивает он, опускаясь на стул. Откидывается на твердую спинку и поправляет рукава, не желая засветить перед Шизуо свой новый сувенир.
Уже много лет у него нет совести и того, что отвечает за стыд.
Уже много лет у него нет ничего, кроме приличной суммы на банковском счету и привычки оборачиваться, идя по малолюдным улицам и пустынным коридорам.
- Что-то вроде.
- А раньше не мог?
- Отъебись. Если бы не я, твоих шикарных фото было бы больше.
- Ну и где он теперь?
- Свалил. Быстрый, сволочь.
- Свалил? От тебя?
- Просто повезло. Я думал, это журналист. Дались они мне? Убью случайно, пресса потом не отвяжется. Эти сволочи настолько упорные, что если бы я носился за каждым, пришлось бы открывать собственный морг.
Изая тихо смеется, но быстро замолкает, ощутив покалывание в ушибленных ребрах. Ему идея с моргом очень понравилась.
Возможно, скоро он пригодится им обоим.
- Черт, ничего полезного, - слышит он через какое-то время и открывает глаза, удивившись тому, что не помнит, когда успел их закрыть.
- Совсем ничего?
- Да. Только пара карточек памяти, но их я уже проверил – они чистые. Все остальное - хлам. Ни кредиток, ни документов. Ничего.
- Ноешь, как вор на мели.
Хейваджима раздраженно хлопает по столу рукой и отступает в сторону окна, повернувшись к информатору спиной. Сцепив пальцы на затылке, он глубоко вдыхает и выдыхает воздух сквозь сжатые зубы.
Его футболка задирается, и это заставляет Изаю вспомнить, что за последние несколько недель его не ублажал никто, кроме собственной руки.
- Как же достало.
- Да, Шизуо. Это чокнутая реальность. Я в твоей квартире, сижу за столом в твоей кухне, и ты даже мог бы угостить меня чашечкой кофе.
- Обойдешься.
- Тебе нужна моя помощь, и ты не можешь меня прогнать. Делай, что говорю.
Он хочет сказать еще много чего.
Я всегда был лучше тебя, и ты бесишься только поэтому.
Ты знаешь, что никогда не сможешь меня убить, потому что слабее меня.
Твоя задница настолько хороша, что я бы поставил тебя на колени и высек на ней ЛЮБИМЕЦ БОГОВ перед тем, как хорошенько поиметь.
Но он просто наблюдает за тем, как Шизуо затягивается тлеющей сигаретой. Щурит глаза, когда в них попадает дым.
Он просто чувствует, как у него встает.
Все плохо. Все очень и очень плохо.
- Я могу убраться отсюда. Из этого дома, из этого города, из этой страны. Замести все следы, и ты никогда меня не найдешь, Шизу-чан. Но я нужен тебе.
- Пора бы разъяснить твоему ебанутому контингенту, что тебя нужно бить сильнее.
- Не все одержимы таким бешеным желанием подмять меня под себя. В отличие от тебя, что лично я нахожу немного... Странным. Ты ведь всегда сверху, да?
Шизуо молчит, но по его взгляду ясно, что Изая прав.
Он молчит, но по его взгляду ясно, что Изая перегнул.
Орихара видел этот взгляд много раз, и знает, что он значит.
Словив такой на себе, понимаешь, что довыебывался, и в этот самый момент думаешь: вот черт, сейчас этот тип меня или выебет, или сразу убьет.
Сейчас хочется стать невидимкой и тихо звереть в своей тесной комнатке, поглощая стрихнин.[1] Никогда больше не видеть своего лица и рук.
Знать, что Хейваджима больше никогда не сможет посмотреть на тебя так.
Сейчас в своем теле и вовсе неуютно.
Оно похоже на место, где пропали твои лучшие дни.
Ты по-своему любишь его, но совершенно не желаешь возвращаться туда вновь.
Ты изменился, постарел, стал совсем другим. Намного хуже, чем был. Даже хуже, чем того хочешь сам.
То, что ты представляешь собой сейчас, не имеет права осквернять святую землю минувших лет. Все, в чем ты преуспел в этой жизни, можно уместить в два отвратительных слова – моральный распад.
Абсолютная и необратимая метаморфоза из гедонистов в декаданс.
Из верующих в атеизм.
Из плоти и крови в глину и воду.
Видеть все это теперь: содранные коленки соседских детей, их вьющиеся волосы, потрепанное издание Хемингуэя, равнодушие в собственных глазах и копию картины Моне в гостиной - невыносимо противно.
Старая сущность разрушает остов новой, потому что ты давно бросил ее, а она тебя – нет.
Это так мучительно, когда ты бросаешь кого-то, а он тебя - нет.
Он пытается спастись, а его сознание – нет.
Он хочет Шизуо, а Шизуо его – нет.
Вообще-то, Шизуо для Изаи совсем нет.
По крайней мере, Хейваджимы нет конкретно у него.
Загнанный рассудок продолжает выдавать НЕТ НЕТ НЕТ так, будто это его спасет.
Орихара снова берет в руки фотоаппарат, направляет объектив на Шизуо и делает новый снимок.
Щелк.
Шизуо, который его ненавидит.
Щелк.
Шизуо, который его убьет.
- Я ошибся. Хорошо тебя, оказывается, приложили, блоха.
Когда он отходит от окна, Изая чувствует животное желание спрятаться, но вместо того, чтобы схватить его за горло, Хейваджима кладет ладонь на пластиковую ручку чайника.
- Кофе там, - он указывает пальцем на навесные ящики, а его напряженные руки пророчат смерть.
Такие люди, как он, несут угрозу всегда.
Даже когда читают Пратчетта и улыбаются в метро.
Даже когда очень любят тебя.
И когда не хотят причинять тебе боль.
Самая зачастившая в их голове мысль это Боже мой, я снова кого-то убил.
- Хочу говорить с тобой. Сейчас. Мне скучно, а ты мне должен. Подчиняйся моим прихотям.
В этот миг Орихара чувствует себя настоящим героем. Он сказал все это вслух, и все еще жив. Это его личное достижение. Персональный подвиг всей жизни, о котором он не сможет никому рассказать.
Безнаказанная наглость, проглоченная Хейваджимой из его рук.
Артериальное давление внутри его тела искажает дофамин. Сейчас ему не верится в то, что это прекрасное вещество, предмет поклонения всего рода человеческого, стимулирует тошноту.
Так матушка природа намекает на то, что переизбыток удовольствия до добра не доведет.
Напоминает, что от счастливых лиц своих детей Творца мутит.
Изая выключает фотоаппарат, объектив тихо проваливается обратно внутрь. Дисплей гаснет, и теперь темная глянцевая поверхность отражает его разбитые губы.
Немного меньше дофамина - ты в депрессии.
Немного больше дофамина - ты в местном психиатрическом отделении.
Пальцы нервно подрагивают.
Сейчас в его крови дофаминовый билет в Сейлем.
- Ты это серьезно?
Шизуо удивлен настолько, что даже решает заварить кофе сам. Он смотрит недоверчиво, с каплей снисходительности в темных глазах.
Шизуо не настолько тупой, чтобы верить любому сказанному слову. Ему всего лишь интересно, насколько сильно, должно быть, повредился рассудком Изая в своем бастионе из одиночества.
- Тебе пора начать носить над головой плакат «Поговори со мной, и я тебе заплачу».
- Я еще не настолько слаб.
- Тебе недолго осталось.
Голос Хейваджимы почти успокаивающий.
Он – само воплощение справедливых, но жестких нравов.
- Пошел ты. В тебе нет ничего хорошего, Шизуо, - на самом деле в нем столько всего, чего так не хватает тебе, что ты просто не можешь понять, как его еще на части от этого не разорвало.
- Зато я бью очень больно и сильно.
Они смотрят друг на друга.
Один со дна шахты вверх, другой – вниз.
Шахта заполняется горечью и смыслом его слов. Они - это не то, чем Хейваджима гордится.
Ему совсем не нравится терять контроль.
Он вовсе не любит создавать хаос внутри и вокруг себя.
Шизуо откидывает назад свои темные волосы, глядя на ползущую вдаль кровавую магистраль, не в силах ничего изменить.
Шизуо откидывает назад свои светлые волосы, больше не желая быть собой.
Вот, что он делает всю свою жизнь. Сожалеет, думая о том, что было бы, если.
Если бы он свернул назад.
Если бы он был кем-то другим.
Изая улыбается краем губ, когда перед ним ставят чашку с горячим кофе, и думает, что сегодня отсюда не уйдет.
Сегодня он объявил это место собственной Свободной Зоной Боулдера. [2]
Здесь он будет отстраивать город душевного блага. Прятать в землю трупы своих навязчивых страхов и идей.
- Тебя просто нереально понять, - устало признается он, делая глоток, - Настолько, что становится скучно даже пытаться.
- Не пытайся.
- Я давно перестал.
С тех самых пор, как мафия стала для него стабильным заработком и просто развлечением, с которым не так-то просто мирно разойтись.
С тех самых пор, как думать о Шизуо стало почти невыносимо, а собственная слабость начала раздражать.
- Хороший мальчик.
Да, получи свою сахарную косточку, Изая.
Целуй начищенные ботинки того, кто к тебе снизошел, и пачкай колени в грязи.
Веди себя так, словно ничего не произошло. Пусть ты и совсем не хороший мальчик, но ты очень умный, и знаешь, кто из вас двоих умрет быстрее, если что-то вдруг пойдет не так.
А с Хейваджимой всегда все идет не так.
- В этом доме сахар не дают только мне? – сахарные косточки, сахарные косточки, которые ты сегодня заработал, Орихара, - Черт с ним, забудь.
Забудь все: лицо бывшей девушки, дату рождения матери и ее любимый цвет, свое стойкое отвращение к ублюдкам, тонким сигаретам и Орихаре Изае.
Настало время войти в неоэру, держа на руках новенькое тело – подарок на день твоего сегодняшнего рождения – запакованное в хрустящую белую бумагу с мелкой надписью открыть здесь и прямо сейчас.
Только представь себе: тело с чистыми легкими; целыми, никогда не дававшими трещин, костями; кожа без единого шрама, пришедшего еще из той жизни. Другое лицо, новое имя и член длиннее на целый дюйм.
Открыть здесь и прямо сейчас.
Шизуо достает из пачки еще одну сигарету. Он стряхивает пепел в раковину и прикидывает, насколько осунулось за эти дни лицо Изаи, и похоже ли оно на лица привилегированных клиентов концлагерей.
Он уверен, что если ему и представится шанс изменить в своей жизни хоть что-нибудь, он его проебет, поэтому все призрачные перспективы смело отбрасываются к чертям.
- Что-то ты бледный, как моя тетушка после инсульта.
- Уверен, она была очаровательной.
- Да. И мертвой.
- У трупов есть свой шарм.
Орихара улыбается и опрокидывает остатки кофе, словно это виски, он – ирландец, а кухня Шизуо – паб с зеленым клевером на подставках под бокалами.
- Ну так что стряслось? Только не заливай мне, что упал – вырублю.
- Я и правда упал. Даже несколько раз. Потому что почки, Шизуо, нужно беречь, так что не бери пример с меня.
- Расскажи это кому-нибудь другому, милая.
Да, Халлек. Жри свой проклятый пирог сам. [3]
- Да расслабься ты. У этих парней проблемы лично со мной – не с тобой. Клиентура у меня дикая, сам знаешь.
Орихара врет, и крест на его руке чернеет. Он еще ничего не сделал, но уже чувствует себя так, словно предал всех.
Он полный ублюдок, и знает это лучше, чем кто-либо из тех, кто ему об этом говорил.
Если бы он имел возможность изменить свою жизнь, он бы тоже смело ее проебал.
Потому что, чем черт не шутит, на ящике Пандоры точно есть мелкая надпись открыть здесь и прямо сейчас, так что ничего хорошего из этого все равно не выйдет.
Будь он Фрэнсисом Тухи Младшим, он бы продолжал изменять своей очаровательной сексапильной жене.
Будь он его сыном Стивеном, он бы продолжал пить и просиживать дни напролет у могилы Мэг. [4]
В общем, живи он чужой жизнью – он бы похерил и ее тоже, чтобы потом лечь на рельсы, ждать свои 8:30, Бостон – Вашингтон, и чувствовать, как по жилам течет чистый блюз, а Пинк Андерсон тихонечко напевает «Try some of that».
- Знаю, - соглашается Шизуо немного погодя. Он и сам попадает в категорию диких четче, чем игла в вену.
Они снова замолкают. Теперь отчетливо слышно, что телевизор в гостиной не выключен, и до них доносится надрывный визг тормозов, прерванный хрустом смятого метала и битого стекла. Противный женский голос кричит: Спасите их! Спасите моих детей!
Наверное, в кадре сейчас много драмы и крови.
Много крови снаружи и очень мало внутри.
- И часто так бывает?
- Как так?
- Часто ты бываешь настолько тупой и неповоротливой блохой, чтобы попасться?
Изая смеется, опустив голову и закрыв руками лицо. За много лет своей напряженной работы он обзавелся по шраму на каждое неприятное знакомство, научился обращаться с огнестрельным оружием и варить эфедрин. Было бы странно, если бы ему везло ускользать от всех так же успешно, как от Хейваджимы.
Все дело в том, что Шизуо просто ненавидит его.
Это всего лишь ненависть, взращиваемая годами. И все. С ней можно подождать.
Он не должен ему бешеную сумму, на которую можно купить Гренландию, а потом взорвать ее к чертям.
Он не нагибает его, сливая информацию конкурентам, и не подкладывает в кровать зараженную сифилисом шлюху.
- Нет. Совсем нет.
- Жаль.
О да, Шизуо.
Знал бы ты, как ему жаль.
- Мы говорили о тебе.
- Да, и о том, люблю ли я быть сверху.
- Точно.
Хейваджима странно улыбается. Изая ожидал, что он взбесится и вышвырнет его из квартиры, но тот вдруг стал таким расслабленным и спокойным.
Будто бы им по шестнадцать, а сами они зависают у него на квартире, прогуливая школу, потягивая стащенный у отца дорогой алкоголь, рассуждая о Ницше и идеальной форме бедер.
Словно они друзья, без труда разделяющие на двоих пакетик травы и одну девушку, если она не против.
Так не должно быть.
Если бы все шло так, как должно, у Изаи бы уже давно было сломано не одно ребро.
Но его ребра просто сладко, как родная мать, обнимают легкие. Целые, почти невредимые. Ничего не мешает ему дышать.
Ничего, кроме свихнувшегося парня с прозрачными от крэка глазами и высохшей кожей, слезающей с обожженных губ.
Хейваджима тушит сигарету прямо в раковине, и она шипит, словно кислота на коже.
Он огибает стол, подходит ближе. Протягивает руку, чтобы ласково погладить волосы Изаи на затылке. Настолько ласково, что тот почти уверен – сейчас он сожмет пальцы и хорошенько приложит его о столешницу или двинет второй рукой в нос.
- Представь, что за окном семнадцатый век, а ты, детка, Южная Каролина, - начинает Шизуо издалека.
Он наклоняется, чтобы коснуться щеки Изаи своей и прошипеть ему это прямо в ухо. Крепко держит за волосы, чтобы тот в случае чего не отстранился или же не укусил его – с информатора станется.
Орихара напряженно слушает, готовый в любой момент достать из кармана нож. Он не фанат вторжений в личное пространство, но если Хейваджима пытается заставить его чувствовать страх, то попытка неудачная.
Ему уже чудится, будто Колумбия – его столица.
Напуганные лица, оскверненные места.[5]
Кто хочет кусочек Каролины?
Кусочек маленькой и жаркой Невольной-Шлюхи-Южной-Каролины.
- И кто же тогда ты?
- Я большая и страшная Англия. Если я захочу, то колонизирую тебя прямо здесь, на этом столе. Но я этого ни за что не сделаю. Потому что ты мне противен.
Изая равнодушно смотрит перед собой, а горящие светлым пламенем несравненные локоны Евлалии[6] обжигают ему висок. Если слегка повернуть голову, он коснется их сухими губами, и дорогая Евлалия сломает ему шею.
От этих слов он действительно чувствует себя Южной Каролиной.
Потасканной-Завоеванной-Южной-Каролиной.
И от этого ему становится немного грустно.
Люди почитают Альфреда Дугласа, хотя никакой он не благородный юноша.[7]
Людям нравится Лари Андервуд, хотя никакой он не симпатичный парень.[8]
Люди ненавидят Изаю Орихару, хотя он так сильно любит их.
И от этого всем становится немного грустно.
От затылка, на котором покоятся пальцы Хейваджимы, по телу струится неприятный лавкрафтовский холодок.
- Да, Изая. Я всегда сверху, так что снизу обязательно был бы ты, - внизу, на самом дне, в глубокой шахте потерянных людей, - Кстати. Еще раз будешь игнорировать мои звонки - огребешь.
Он отстраняется, чтобы похлопать Орихару по щеке и заглянуть в его пустые глаза. Дыхание резко отдает горьким табаком.
То, что Шизуо за последние годы еще не обзавелся удушающим кашлем, удивительно, как христовы чудеса.
- Пока что я разрешаю тебе покорить мой диван. Но чтобы с утра тебя здесь не было, - он убирает руку от лица информатора и выходит, прикрывая за собой кухонную дверь.
- Благодарю вас, ваше величество, - раздраженный голос Изаи шипит ему вслед подобно залитому водой огню.
Сейчас он мыслит образами очаровательного абсурдизма Бротигана.
Еще какое-то время он просто сидит, глядя в одну точку, и пенится от возрастающей злости на себя, как волна в прилив. Когда он входит в гостиную, телевизор выключен, а свет в спальне Шизуо уже не горит.
Желание вломиться к нему и потребовать хотя бы подушку как-то быстро исчезает, стоит вспомнить холодное спокойствие, с которым Хейваджима смотрел на него только что. В конце концов, он очень устал, и сейчас ему хочется либо просто немного поспать, либо тихо умереть.
Он падает на диван, подкладывает под затылок руки и смотрит в темный потолок, пытаясь расслабиться. Но царапина на лице саднит, а сам он чувствует себя, словно еретик на дыбе.
Он в темноте колодца, а вверху из стороны в сторону качается маятник, до которого ему ни за что не дотянуться. Если все же удастся выбраться, инквизиция придумает что-нибудь еще.
День не задался, и будь его жизнь старым вестерном, он бы сейчас обнимался с бутылкой текилы в салуне, невнятно капая на жалость Строптивого Джо, потому что другой ковбой отнял его шикарную женщину.
А потом достал бы ствол и пристрелил Джо, а вместе с ним еще как минимум пятерых к чертовой мамочке за то, что те видели, как он дает слабину.
Да и просто потому что когда у тебя есть ствол, очень сложно из него не выстрелить.
Рано или поздно пуля все равно покинет барабан и уничтожит одно из племен апачей.
Убьет кого-то по фамилии Кеннеди.
Найдет череп задолжавшего игрока, не без чужой помощи заблудившегося в лесу.
Срикошетит от пуленепробиваемого стекла прямо в левую глазницу, потому что жизнь – злая ревнивая сука, а ты ведешь себя совершенно недостойно золотого трона среди мест фаворитов.
Ее любимчики - мы все, но по очереди. Отмытые молоком и розовым маслом испорченные шлюхи с милым лицом, живущие для того, чтобы ощутить ее любовь.
Очередь доходит не до всех. Большинство из нас изловчается подохнуть еще до того, как наступит катарсис.
Представьте, что девушка, которую вы любите много лет – ну окей, которую вы хотите весь сегодняшний вечер, потому что ее тело просто нечто - наконец-то позволила стянуть с нее кружевное белье, поцеловать в шею, погладить упругую грудь.
А затем встала и ушла, оставив вас наедине со стояком и пачкой ультратонких кондомов, которые сегодня уже вряд ли пригодятся.
Так вот, это примерно то же самое.
За стеной Хейваджима полирует взглядом светящийся циферблат, потому что ему неспокойно. В последнее время ему не снится ничего хорошего, и глупо считать, будто это хороший знак.
Он – белая ворона.
Он – черная овца.
Гребаный черно-белый мир.
Сквозь стену ненависти от него, Изая выныривает из полусна и сжимает в руке телефон.
«Скоро с тобой на нашем личном американском радио прибудет трансляция скрытых страстей.
Когда мы снова встретимся вне эфира, я буду Дэйвом.
Спи крепко, молись Димпне. [9]
Иначе конец нам всем».
Изая, все рушится.
Да, все рушится к хуям, вот черт.
Изая, ты в опасности.
Да, в опасности, что же теперь делать.
Изая, нужно бежать, мать твою, бежать.
Да, конечно, бежать как можно дальше, почему бы и нет.
Поэтому - нет.
Все остаются в зале, никто, блять, не расходится.
Эта кинолента будет досмотрена до чертовых финальных титров.
Главный недостаток одиночества – тебя никто и нигде не ждет, а это значит, что ты, вероятнее всего, подохнешь в забытом богами месте, когда надоест спасать самого себя.
Главный недостаток одиночества – никого не интересуют твои дела, а значит, ты никогда не перестанешь делать то, что обязательно тебя убьет.







[1] – «Человек-невидимка», Герберт Уэллс.
[2], [8] – «Противостояние», Стивен Кинг
[3] – «Худеющий», Стивен Кинг
[4] – «Зелень. Трава. Благодать», Шон Макбрайд
[5] – извращенный девиз Южной Каролины, который на самом деле звучит как «Улыбающиеся лица, красивые места»
[6] – Эдгар Алан По, «Евлалия»,
[7] - Альфред Брюс Дуглас, английский поэт, сыскавший известность не столько своими стихами, сколько связью с О. Уайльдом
[9] - Димпна Ирландская - покровительница психически больных как у католиков, так и у православных


Примечания:
а) Найди пару зашифрованных отсылок к каким-либо книгам/рассказам, которые автор не вынес в сноски, и получи себе в бонус обалденное ничего.
б) Хочу, чтобы меня отхлыстали ровно столько раз, сколько в этой главе попадается слово "шлюха".

@музыка: 8th – Loveshit

@темы: Durarara!!, Shizaya, Фанфикшн, Wonder Minder

---

Спойлер, мать его, спойлер

Прошу вашего внимания, дамы и господа, в главных ролях снимались:
Господин Говард Лавкрафт - тот самый душевно-неспокойный юноша, который вечно кого-то выкапывает.
Маэстро Эдгар Аллан По - каталептически-напуганный живой труп, который смертельно хочет, чтобы его могилу разрыли.
Их разделяют тридцать девять лет, содержащих ничто, но они любят друг друга.
Лавкрафт отчаянно пытается откопать балтиморский гроб и обнаружить По живым.

guess who

@музыка: The Wombats – Let's Dance To Joy Division

@темы: Десять лет позора Соединенных Королевств

---

Dad, did you love me? Ever?

Из интервью с Дауни:
- Вы сыграли свою первую роль в пять лет в фильме у своего отца. И так и остались в этой профессии…
- Мой отец, кроме того, что актер, был еще и профессиональным боксером, к тому же служил в армии. Мог так засветить в глаз — мало не покажется. Ну и какой у меня был выбор, чтобы посоперничать с ним? Драться? Нет. Вот я и пошел в актеры — разбил, так сказать, вместо военного актерский бивуак.
Благодарен ли я своему отцу? Благодарен ли я Дауни-старшему? Да, благодарен, но с оговорками. Он сделал меня актером в пять лет. Но не потому, что хотел посвятить меня в свое ремесло, а потому, что посчитал, что таскать меня на съемки будет дешевле, чем нанять няню. К тому же в «Загоне» (фильм 1970 года режиссера Дауни-старшего, рассказывающий о собаках, которые ожидают смерти в питомнике. — Esquire) он заставил меня играть щенка. Так что моя кинокарьера началась в пятилетнем возрасте с реплики «А почему у тебя на яйцах не растут волосы?», обращенной к актеру, который исполнял роль мексиканской голой собачки.
Любовь моего отца была суровой, и именно за это я ему больше всего благодарен. Я помню, как однажды, в 17 лет, я позвонил ему из телефонной будки и сказал, что у меня нет денег не только на еду, но даже на жетон для метро. Он сказал: «Позвони друзьям». Я сказал: «Уже звонил, у них тоже ничего нет». Тогда он просто повесил трубку, перед этим успев бросить что-то вроде «Извини, парень». Таким образом, мой отец сделал все для того, чтобы уже в 17 лет я научился сам зарабатывать себе на жизнь.

Ответ на этот мой пост одного нуарного человека почти испортил всю серьезность момента, но нет, даже несмотря на это, БОЛЬ, СТРАДАНИЯ, ДЕПРЕССИЯ

@музыка: Anthony Hamilton & Elayna Boynton – Freedom

@темы: Кино, в котором Чаплин заговорил

---

It's... not... that... bad

Сегодня я понял, что ходить по книжным с людьми может быть почти так же хорошо, как и в одиночестве.
Но это должны быть правильные люди.
Они хватают с полки том Пастернака и протискиваются между рядами вместе с тобой, громко зачитывая его стихи тебе в спину.
Они вместе с тобой устало закатывают глаза, глядя на стеллажи с китчем.
Они понимают твою боль, когда ты не берешь книгу, потому что издание хуевое, и говорят "Забей, возьмем в другом месте, все равно на этом фото Сартр на Петросяна похож".
Они берут в руки книгу, которую ты любишь, и говорят "О, я это читал. Мне очень понравилось".
Они иронично улыбаются, глядя на полки с Чаком: "Паланик, да... Кгхм. Ну да, Паланик".
Они подговаривают взять Лавкрафта со словами "Отлично, давно хотел почитать, одолжишь".

В общем, я как всегда: пришел за битниками - ушел без битников. That's what Sayset does.

А, и да.
Еще я наткнулся на замечательных людей, умеющих тонко подъебать по ситуации.
Бродвейский дуэт Локи с Вейдером. Я почти кончил.
Кто слышал недавнюю речь Обамы по поводу гомосексуализма, оценит "It gets better" в конце

@музыка: IAMX – Cold Red Light

---

Не молчи, друг мой

Я бы хотел инстаграм для текстов.
Как для рожи.
Только для текстов.

И ЧТОБЫ ВСЮ ТЕКСТУАЛЬНУЮ ДРЯНЬ ЗАПОЛОНИЛА ЭРА ХИПСТЕРСКИХ ФИЛЬТРОВ И ТЕКСТУР

Ну или МакЭвоя,
Да, его бы тоже было бы неплохо иметь.

@музыка: Motorama – Утро Сад

---

Тем временем в аду

III. ADHD

You are my whore, you are the one I adore,
You are the one that my twisted heart adores.

The Tiger Lilies



Кровь образовывает вокруг раны темную, тянущую кожу корочку. Влагой блестит только сам порез, напоминающий приоткрытый и растянутый в гримасе отвращения рот.
Влажное полотенце дразнит хлопковыми волокнами края разорванной кожи, холодит уязвимую плоть.
Что ты делал все это время?
С кем ты спал все это время?
Сколько раз ты вспоминал обо мне за все это время?
- Готов поспорить, она брюнетка.
- Блондинка. И мы не трахались.
- Но собирались.
- Да.
- И я помешал?
- Да.
- Какой я молодец.
Он снова смачивает полотенце в холодной воде и испепеляющее смотрит мне в глаза, на шею.
Спасибо тебе, щенок, за то, что на ней нет ни одного засоса. Чувствую себя почти чистым.
Сколько бы я не пытался сделать свою улыбку невинной, у меня никогда не получается.
Хейваджима не верил ей в семнадцать.
Хейваджима не верит ей и сейчас.
Забинтовав ногу, он опускает штанину, касаясь пальцами босой ступни. Молча смывает кровь с ключиц и криво усмехается, глядя на мое перекошенное лицо.
- Болезненное столкновение с реальностью, да? Все еще без ума от людей, Изая?
Когда я услышал быстрые уверенные шаги в коридоре, со мной случилось что-то очень-очень хорошее.
Я почти поверил в чудо, заставляя себя забыть, что такое галлюцинации, и от чего они возникают.
Их не бывает только у здоровых, хороших мальчиков и девочек.
Мальчиков и девочек, которых ты так любишь портить, и с которыми ты преимущественно видишься только перед тем, как они покинут этот мир, воспользовавшись запретной дверью с горящей лампочкой «Суицид».
Мальчиков и девочек, которым не хватило смелости на то, на что тебе хватило глупости.
Несмотря на уверенность в подлинности происходящего, до последнего я не мог заставить себя трястись от возможности полного провала.
Прижать палец к артерии на моей шее могла хладнокровная госпожа Намие, решившая поработать сверхурочно.
Перекрыть воздух, зажав рот и нос ладонью, могла хладнокровная госпожа Смерть, решившая, что с меня хватит.
Но пинок под ребра носком ботинка и грубый оклик были до боли узнаваемы. Как и грубые пальцы, оттягивающие верхнее веко, чтобы оценить размер зрачка.
- Я думал, это закончилось.
- Что закончилось, Шизу-чан?
Он достает что-то из кармана и бросает мне в руки.
Наклейка на пластиковом контейнере отклеивается с левой стороны. Кожа лжи, слезающая с плоти истины. Внутри болтается всего две синие таблетки, остальное ушло в сток или разбросано на полу офиса.
«Сертралин», - едва различаю я, но перед глазами все плывет и прочитать остальное оказывается задачей непосильной. Впрочем, оно и незачем.
Ну да, ну да.
- Вот ты о чем, - не говорить же, в самом деле, что меня изловчился накормить дрянью малолетний мудак, - Да, я тоже так думал. Но это как зов сирен, знаешь. Я за этим скучал.
- Я заметил. Чьи тряпки на диване?
- Очень смазливый садист. Дать адресок?
- Только если ты настолько зол, что готов простить мне его труп.
- Нет, конечно, нет. Людей я люблю больше, чем себя. Или тебя.
- Закрой рот и поднимайся.
- У-у, злит, да? Нет, спасибо, я еще немного…
- Быстро давай.
Он помогает встать, сжимая локоть, и подталкивает к открытой двери.
Сейчас мое тело легкое, боль для него понятие размытое. Скелет будто шарнирный, действует как только-только смазанный идеальный механизм. Хочется что-то делать, что угодно: заняться диким сексом, ввязаться в кровавую драку, пробежаться по кварталам Восточного Синдзюку или пойти и набить морду Бирну.
Особенно пойти и набить морду Бирну.
Потому что часов через восемь я вряд ли смогу поднять руку на уровень лица без стона.
Потому что такая чрезмерная активность может стоить мне сердца и синий червь-победитель прогрызет в нем дыру.
Меня ведут в офис, но я совсем не хочу видеть свою кровь на гладком кресле.
- Только не туда. В спальню.
- Не так давно тебе там нравилось куда больше, - язвительно комментирует Шизуо, все так же поддерживая под локоть, хоть я и не понимаю зачем.
Я не собираюсь ни падать, ни бежать.
Кровать идеально застелена, выглядит неуютной. Именно так и должна выглядеть кровать того, кто не спал в ней вот уже последние две недели. На это есть много причин, но все они ничто по сравнению с одной: ты и Хейваджима трахались на ней столько раз, что единственный способ спасти тебя от мыслей о его члене – это лоботомия.
- Хочешь лечь? – спрашивает мой спаситель, открывая окно, вдыхает воздух и уличный шум.
- Только с тобой.
- Ты же самостоятельный мальчик.
Он закуривает, а я не знаю, чем заняться, чтобы избавиться от энергии, поднимающейся внутри волной. Точнее, я прекрасно знаю, чего мне хочется прямо сейчас, но я не могу себе этого позволить.
- Ну и на что похожа жизнь без меня?
Его локти упираются в подоконник, а взгляд замерзает, будто он где-то далеко, не здесь. Я не вижу его лица, но готов поспорить, что это так, потому что когда он начинает говорить, голос звучит предельно отстраненно.
- Изменений мало.
- Это значит лучше?
- Это ничего не значит.
- Ты просто не хочешь признавать, что без меня твоя жизнь теряет смысл, и ты начинаешь скучать.
- Кто-то из нас ведь должен, верно?
Не в силах стоять без дела, я сажусь и постукиваю пальцами по бедру, судорожно вспоминая, чем из того, что есть в моей квартире, можно быстро и с относительно небольшим ущербом сняться со скоростей.
- Ты хотел, чтобы грустил я?
В паузе между моими словами и его ответом я уже успеваю убедиться, что в квартире вполне предсказуемо не найдется ничего подходящего, а звонить соответствующим знакомым при Хейваджиме равносильно самоубийству.
- Не уверен. Но твоя блядская сущность просто нарывается на траур.
- Ты же сам сказал: я ни с кем не спал. И глупо говорить мне об этом после милого разговора не с тобой по твоему мобильному, не находишь?
Его плечи опускаются и слабо вздрагивают от смешка, когда он выбрасывает скуренную до фильтра сигарету в окно и достает из пачки еще одну.
- Блять, какого черта ты ржешь?
Он оборачивается, недоуменно глядя, как я сжимаю в пальцах тонкое одеяло, источая агрессию и злясь, что вовремя не прикусил язык.
- Не думал, что тебя это так зацепит.
Внимательный взгляд темных глаз, от которого мне абсолютно некуда деться. Кажется, что ноги пружинят от пола, когда я встаю и мечусь от кровати к столу, пытаясь сымитировать активность и в то же время убедить себя посидеть спокойно хоть немного.
- Кроет? – понимающе спрашивает Хейваджима и выбрасывает очередной пожеванный фильтр в окно. Затем выпрямляется, кладет ладонь на оконную раму и все так же спокойно наблюдает за каждым моим движением.
Кивок выходит отрешенным и слабым, поэтому я киваю еще раз, надеясь, что теперь в глазах осмысленности больше.
Он вздыхает и подходит ближе, пытается поймать под локоть, но я выворачиваюсь, чувствуя неизвестно откуда взявшееся отвращение.
Сейчас, да и всю жизнь, это должен чувствовать он. По большей части, это, должно быть, и есть одно из главных чувств, которое он ко мне испытывает.
Не обращая внимания на попытки вырваться, Шизуо сжимает мое плечо, на этот раз уже неумолимо крепко.
- Тебе лучше лечь.
- О, если бы это было так легко.
- Уверен, ты как-нибудь справишься.
- Если только с тобой.
- Нет.
- Я сказал, с тобой.
- Ты оглох?
- Я буду вести себя хорошо.
Все дело в том, что Хейваджима Шизуо до тошноты упрямый кретин.
Упрямый кретин, который пообещал и близко ко мне не подходить, если я буду под чем-то, что законом признано нелегальным. И я его прекрасно понимаю – вряд ли бы мне хоть раз захотелось иметь дело с кем-то вроде меня в состоянии острого мескалинового психоза.
Отмывать ванну от крови оказалось тяжелым ударом для его хрупких нервов, как и все, что я успел тогда наговорить. Я плохо помню, что произошло, но зная себя, на его месте я бы давно сменил имя и сбежал в Мексику.
Когда на меня начинает накатывать волна мазохизма, я всегда пытаюсь воссоздать в памяти ту утомительную ночь, но ничего кроме крови и бледного лица Шизуо упорно не приходит на ум.
Сейчас выражение его лица дает понять, что он думает о том же, о чем и я. Вот только есть одна проблема.
В отличие от меня, он был в состоянии запомнить все.
- Ладно, - сдается он и снова поворачивается к окну.
Я слежу, как он наступает начищенными до блеска носками на пятки, небрежно сбрасывает так и не снятые в коридоре туфли, снимает жилетку и расстегивает рубашку.
Голова немного наклонена вниз и вбок, волосы скользят по шее, а у меня встает так, будто он сказал, что любит меня и разрешил быть сверху.
Терпеливо ждать, когда он раздевается, ужасно невыносимо.
- Чего застыл, блоха? Шмотки снимай, пока не разорвал. Не думал, что придется заново учить тебя раздеваться. Я надеюсь, за это время ты не забыл, как сосать?
- Не забыл. Но у меня монстры под кроватью, Шизуо. Вторую неделю спать не дают. Так что герои вперед.
Хейваджима невольно усмехается, заглядывая мне в лицо, и я кривлю губы в ответ.
Подушка с одеялом кажутся ледяными, и меня знобит первых минут пять, пока тепло тела рядом не позволяет почувствовать призрачный комфорт. Лежать без дела сейчас просто невозможно, но я заставляю себя сохранять спокойствие, намертво вцепившись в запястье Шизуо, который благополучно делает вид, будто этого не замечает.
- У меня иногда такое чувство, что ты просто нормально трахнуться не способен, блять, - шипит он и со злостью накручивает на пальцы прядь моих волос, тянет ее, приближая мое лицо к своему, - Ты что такого ему сказал, что он тебя прирезать решил, совсем крыша поехала? Или без крови ты только со мной доволен?
- Если бы я не хотел крови, то не пил бы столько твоей. Парень просто свихнулся. И я ему в этом не помогал.
- Да ладно?
- Серьезно. Меты с алкоголем на редкость агрессивное сочетание.
А может Бирн наплел ему, что я без хорошей потасовки попросту не кончаю.
Хейваджима кусает нижнюю губу, и я знаю, что его гложет.
- Нет, так, как я чудил тогда, пацан просто физически не смог бы.
- Это я и без тебя заметил. Если бы нет, ты был бы уже мертв.
- Ошибаешься.
- Поверь мне, я знаю, о чем говорю.
В его голосе нет осуждения, но каменная уверенность заставляет мое сердце твердеть тоже.
- Может, просветишь? Я, знаешь ли, мало что тогда запомнил.
- Неудивительно.
- Шизуо.
- Забудь. Просто заткни свою пасть и не доебывай.
- Но это сложно. Мне и лежать-то тяжело.
- Хватит ныть.
- Я хочу знать. Это мне покоя не дает, понимаешь?
Я собираюсь приподняться на локтях, но он прижимает меня обратно к матрасу, откидывается на подушку сбоку, оставив руку на моей груди. Теперь мы оба отрешенно смотрим в потолок, бледные и истощенные друг другом, словно безумная парочка сомнамбул.
- И мне не дает.
Его тон вызывает желание засунуть свой вопрос обратно в глотку и никогда больше не подавать голоса. Стать звездой немого кино в жанре классического нуара, которая обязательно умрет в самом конце.
- Если все было так плохо, почему ты остался?
Боги, да я же знаю, это было не просто плохо – это было ужасно.
В тех немногочисленных коротких отрывках, оставшихся в моей памяти, я не затыкался на дольше, чем нужно было для того, чтобы перевести дыхание.
Все, что гнило в моей голове, вырвалось наружу мутным ядовитым потоком слов. Вся эта забродившая дрянь, которой следовало бы никогда не покидать пределов сознания.
Выкладывать, срываясь на крик, своему любовнику то, что мучительно не хочешь слушать сам – очень херовая идея. Одна из худших идей, когда-либо приходивших мне в голову.
Я помню, насколько мощное раздражение чувствовал тогда.
То, что я говорил, должно было бы злить его еще больше, чем меня, тогда какого черта я еще жив.
- Не знаю, может, чтобы ты не вышел в окно, - язвительно отзывается Шизуо, и я кладу свою ладонь на его, крепко переплетая наши пальцы.
- Меня, мягко говоря, удивило, когда я проснулся не один. Знаешь, что нормальные люди делают в таких ситуациях? Сваливают куда подальше как можно быстрее.
- А то, что ты вообще проснулся, тебя не удивило, нет?
- Не особо.
- А должно бы.
- Ты не мог бросить меня одного, да? Так сильно любишь меня, Шизу-чан?
Он разворачивается ко мне лицом.
Все присяжные в зале Верховного суда Хейваджимы Шизуо разворачиваются ко мне лицом.
- Это был единственный раз, когда без моей помощи из тебя вытекло столько крови, Изая.
О, это ты так думаешь.
Ты не знаешь, что я делал, пока не встретил тебя.
Ты не знаешь, чем я занимался, пока ты ненавидел меня.
- Я не хотел. Ты не должен был этого видеть.
- Еще бы.
- Хочешь, я покажу тебе, что помню?
- Не особо.
- Это приятное воспоминание, правда.
- Только если без ножа, - смейся, пока можешь, ты действительно красивый, когда улыбаешься мне, Шизуо.
- Без.
Мягко перехватывая его запястье, я убираю теплую руку со своей груди и склоняюсь над ним. Неотрывно глядя в настороженные глаза, прикрытые светлой челкой, я вспоминаю то, что произошло так давно. Много времени – огромный отрезок, грубо отсеченный от моей и твоей жизни.
Его сухие губы лихорадочно собирают отравленную мескалином влагу с моего лица, и мне кажется, что он умрет от этого яда. Эта мысль порождает панику, а она волочет за собой в кандалах тоску со впалыми мертвыми глазами.
Его пальцы мнут куртку на моей спине, пока он успокаивающе проводит рукой вдоль позвоночника вверх и вниз.
Обязательно вспомню это, когда буду кончать под ним.
Улыбаясь, я закрываю глаза. Ужас, пережитый тогда, оставил по себе куда больше важного, чем тихие и спокойные вечера в компании самоубийц.
Чужая смерть никогда не сравнится с твоей.
Мир не рухнул, когда Ницше сказал, что Бог мертв.
Мир не рухнул, когда люди поверили Ницше.
Я глажу его голое плечо, стягиваю одеяло вниз, целую лицо. В отличие от него тогда, мне не приходится давиться соленой водой и насильно удерживать извивающееся тело.
Пачкая поцелуями его кожу, я провожу языком по скуле, ощущая, как внутри все дрожит. Сердце вибрирует, и если так пойдет дальше, из носа хлынет кровь, смешиваясь с кровью, пущенной ницшеанством, которая давно затопила весь мир.
И кто же тот Ной, что построит новый ковчег.
Кем бы он ни был, мы на него никогда не попадем, Шизуо.
Если только, конечно, у нового праведника, сына Иерусалимского, не будет цели истребить каждой твари по паре.
- Хорошее запоминается редко, правда? Мне повезло.
Хейваджима ровно и тихо дышит, позволяя мне согревать дыханием его губы, раздвигать их языком и прикусывать зубами. Теория поглаживаний жаждет немедленного ответа на мои действия: поцелуя, ладони на бедре. Но он не делает ничего.
Мраморный Давид был бы и то более пылким любовником, чем он сейчас.
Но он настолько теплый и свой, что жаловаться – единственный грех, который я не могу себе позволить.
Я вжимаюсь своей грудью в его, ощущая, как давят друг на друга ребра и пульсирует аорта. Так сильно и жадно, будто грудная клетка сейчас раскроется, как большая хищная пасть, и поглотит тело под ней. С хрустом.
Стоит дотронуться кончиком языка к верхним зубам, и Шизуо сжимает челюсть.
- Блять. Ну что такое?
- Обжимаешься с падалью и все еще надеешься на меня? Хреновая идея, блоха.
- О, смотрите-ка, папочке это не понравилось.
- Совсем не понравилось.
- Да брось. Я до конца был верен тебе.
- Не сомневаюсь.
Вот черт. Ночная стража нравов и справедливости его милости Хейваджимы не спит. Она точит клинки, кося в мою сторону цепким и умным взглядом.
Чтобы скрыться от немого укора в его глазах, приходится сникнуть и уложить голову на его ключицах. Теперь, когда я полностью лежу на нем, ощущая щекой жар теплой кожи, мне бы пришлось сползти сантиметров на пять, чтобы кончики пальцев ног упирались хотя бы в его щиколотки.
- Все время я представлял, будто он – это ты. Как тебе такое? Льстит?
- Блять, блоха, это отвратительно.
- Ты еще не слышал, как Бирн поет в душе, если так говоришь. Вот что действительно отвратительно.
- Ты себе сейчас совсем не помогаешь, Изая.
- Я в курсе. Но раз уж тебя не прошибло мое признание в воображаемом сексе с тобой – я уже обречен.
- Воображаемый секс – это ты, твоя рука и горячие мысли обо мне. В твоем случае он как-то вышел за рамки фантазии, не находишь?
Почему он проявляет свои способности к логическому мышлению только тогда, когда мне это совершенно не нужно, интересует меня больше, чем то, доживу ли я до утра.
Почему я всегда выбираю худшие из возможных альтернатив, не занимает меня в общем-то никогда.
- Ты чуть не проломил мной пол, если забыл. Неудивительно, что мне захотелось переспать с кем-то, кто не способен убить меня, не приложив для этого немного усилий.
О да, и даже этот кто-то умудрился изрядно тебя потрепать.
Смирись, Орихара. Мир не хочет, чтобы ты жил.
Душа Шизуо вздрагивает от мучительного чувства вины. Я знаю, она у него точно есть.
Потому что он гладит мои волосы совсем не так, как делали это те, кто ее продал.
Я чувствую, как он перебирает пальцами короткие пряди и закрывает ладонью свое лицо, гладит переносицу. Мягко сжимает мои волосы на затылке в кулак, не позволяя поднять голову.
Сейчас ему настолько плохо, что я начинаю чувствовать себя почти хорошо.
- Не стоило тебе со мной связываться. Никогда.
- Жалеешь меня?
- Любишь людей - люби людей. Ты ведь не просто так когда-то для себя это решил?
Я все-таки поднимаю голову, осторожно выпутывая волосы из его пальцев. Но совсем не для того, чтобы смотреть ему в глаза. Слабо кусая ребра, я спускаюсь ниже, облизываю кожу. До боли в фалангах цепляюсь в его бедро рукой и прихватываю зубами выступающую тазовую кость.
- Может быть да. А может и нет, - мое дыхание на его влажной от слюны коже точно кажется холодным, - Это было чудовищно давно.
- Тогда какого хрена, а?
Если бы я только знал.
Он толкает меня в плечи, подминает под себя.
Соединенные Королевства Его Величества распускает войска и хоронит последних генералов, спуская их гробы вниз.
- Ты забыл, кто сверху? – ласково шипит он, кусая за мочку уха и больно оттягивая.
- Боги. Я помню.
Он целует мое горло горячими губами, кладет руку на сразу же напрягшийся пресс. Короткие ногти едва ощутимо царапают кожу, вызывая дрожь вдоль позвоночника и напряжение в бедрах – то самое ни с чем не сравнимое чувство, когда ты кого-то очень и очень хочешь. Стимулируемое спидами сознание уже прогнало несколько возможных альтернатив с разными вариациями концовки, но все они заканчиваются практически одинаково – обалденным кайфом, мысль о котором разогревает еще больше. И только в одной из них я задыхаюсь и бледнею от остановки сердца, оставляя красные полосы на ребрах.
Ну, с кем не бывает.
Вот она, очередная моя охуенная идея.
Давай посмотрим, выдержит ли наше изношенное сердечко отличный трах.
Языком Шизуо водит по царапине на груди, затем прижимается губами к моим губам, просовывает руку под спину, приподнимая и прижимая к себе.
- Когда ты стал таким нежным?
- Кажется, за это время я привык к чувствительным блондинкам.
- Ну вот и еби их, - нет, я не злюсь, но он за это еще поплатится.
- Успокойся, у тебя есть свои преимущества, - вы только послушайте, какой соблазнительно-вкрадчивый голос льнет из этого на удивление вместительного рта, - Если я кончу тебе на лицо, макияж не размажется по всей роже.
- Сука.
Он хрипло смеется, целует в губы и отстраняется, когда ему на язык попадает свежая кровь.
- Щеку прокусил, - судя по выражению его лица, нужно сказать что-то еще, - Вот здесь.
Быстро стучу подушечкой пальца под левой скулой, и Шизуо, закатив глаза, вздыхает, а затем перехватывает мои пальцы у лица и целует пульсирующую от боли щеку.
- Это уже начинает меня пугать. Я серьезно.
- Тебе не нравится?
- А тебе не все равно? Черт, ты не Хейваджима. Просто мои иллюзии меня жалеют, проснусь я с каким-то левым недоноском, а потом, может быть, даже придется с ним знакомиться, говорить тупые вещи в духе «привет» и «классный член, повторим?». Не хочу облажаться второй раз за день, тогда настоящий Шизуо меня точно вздернет.
- Тихо, не паникуй.
Это напоминает мне негласную природу формирования наркоманской социальной цепи.
Сначала все идет хорошо.
А потом кто-то умирает, и становится охуеть как страшно.
И все говорят «Не паникуй», пока не словят на нервах свой первый бэд и, забившись в угол, не станут в рыданиях звать мамочку, умоляя «забрать отсюда». Как правило, мамочка в таких случаях мертва или занята другими важными делами и этого не слышит, поэтому прийти не может.
- Успокойся, эй, - касаясь моего лба щекой и уголком губ, тихо говорит он, - Немного нежности тебя не убьет.
- Ты приучил меня не к этому.
- Отлично, урок усвоен, переходим к новой теме.
- Твои занятия индивидуальны или есть еще целый класс учеников?
- Ты задаешь тупые вопросы.
- А ты даешь туманные ответы.
Напряжение, вызванное таким внезапным наплывом нежности Хейваджимы, отступает. Сомневаться в Шизуо никогда не приходилось - врать он умеет всем, кроме своего брата, но не любит.
- Ты преувеличиваешь мою жестокость.
- Чувствуешь себя чудовищем, да?
- Твоими стараниями.
Кончиками холодных пальцев я провожу по его скулам, поглаживаю губы. Он улыбается и прихватывает палец губами, но мне становится жутко. Улыбка кажется жесткой, и я накрываю его рот ладонью.
- Твои оскалы реально пугают.
- Нет, но ты боишься, потому что слабак, - говорит он, согревая дыханием пальцы, и слегка прищуривает глаза, будто знает что-то обо мне, чего не знаю я сам.
- Спиды, нервы, плохой день, твоя рука близко к моей шее – я просто не могу расслабиться.
- О, детка, пока я рядом, никто тебя не обидит.
- Да, кроме тебя.
Но это куда лучше, чем быть зарытым мафией заживо, предварительно хорошо потрясшись в багажнике связанным и с мешком на голове, например.
Глаза Шизуо очерчивают крошечные морщинки жестокости.
- Имею право, - один его тон говорит, что спорить нельзя.
Все вокруг становится мрачным, потому что субъективность моего восприятия красит каждую деталь в тон его зрачкам.
Все существующее в мире абсолютно пустое и прозрачное. Другое дело – проекция объекта в сознании человека. В моем сознании.
Стены и потолок покрываются паутиной и сырыми пятнами плесени только потому что мне не нравится то, что он мне говорит. Как он это говорит. Окружение становится даже враждебнее, чем я привык.
- Это такой своеобразный способ выражения любви. Я понял.
Я же умный мальчик. Знал бы ты, как я устал им быть.
Светлая линия шрама у Шизуо на груди пересекает ребра. Это стартовая отметка от нашего первого «Привет», и она останется там до нашего последнего «Пока». Как те царапины на двери, которые оставляют дети, измеряя, насколько же они выросли за год. Они остаются там даже тогда, когда дети взрослеют, погибают или, что еще хуже, женятся.
Магия времени – совсем не то прекрасное волшебство, которое воскрешает мертвых. Она делает труп реальности мертвее и мертвее. Обгладывает череп и раздувает ее безобразное, сочащееся удушающим запахом, тело.
Стоит ее дряблому животику разорваться, выплескивая наружу гнилую кровь и кадаверин – все твое лицо забрызгано прошлым, которое не хочешь помнить, но не можешь отмыть.
Например, тот день, когда Хейваджима затевает кровавую драму просто потому что я умыкнул чью-то голову.
Нет, даже не так.
Не просто голову – голову его друга.
Устрой я выставку из мозгов в своей спальне, он бы только покрутил пальцем у виска и скривился, пару раз заехав по лицу из чистых соображений морали.
Но нет же. Стюрлусон – Святой Грааль для благородного рыцаря, человечности в котором хватает лишь для осознания понятия «дружба», но никак не для того, чтобы водить ее с человеком.
Влажный горячий язык снова проходится по горлу.
С таким же обрекающим на смерть теплом, должно быть, струится из стигматов библейская кровь.
Хотя откуда мне знать.
Влажное дыхание оседает на коже ощущением живого. Чувствую себя вернувшимся домой после долгого-долгого блуда по чужим телам и глубоким трясинам.
Дрожащими пальцами глажу его плечи, стараясь дать понять, что я ему рад. Готов облизывать лицо, как псина, которую закрыли в кладовке, лишь бы не доставала часок-другой, а затем выпустили.
Противно осознавать, что в отличие от меня, животное не понимает, в чем вся соль ситуации.
- И как ты только держался без меня? – просто не в силах молчать, спрашиваю я, когда он расстегивает на мне штаны.
- Что? – невнимательно переспрашивает он, отстраняясь от моего живота, – О нет. Блоха, помолчи, а? Серьезно, мне иногда кажется, что тебе пора основать общество анонимных любителей поболтать во время секса, чтобы каждое гребаное собрание начинать с «Я Орихара Изая, и я заебываю тупой трескотней всех, кто рискнет меня трахнуть». Может, тогда ты наговоришься.
- Может. Я заткнул пасть, доволен?
- Умница, - одобрительно, словно затравленному, слаборазвитому ребенку, говорит он, - Умница.
Ткань трется о подсохшую под бинтами рану, соскальзывая с бедер, и я закусываю губу от боли, запоздало дошедшей до плохо соображающего мозга. Момент блаженства закончился, и теперь пришло время хватать ртом воздух, скуля от терпимой, но надоедливой боли.
Я послушно сгибаю ногу, когда Шизуо кладет ладонь на внутреннюю сторону колена и приподнимаюсь на подушках, глядя ему в глаза. Ловя тусклый свет мегаполиса за окном, радужка отражает мое бледное лицо в миниатюре. Будто я заперт с той стороны и колочусь о череп изнутри. Мысль об этом хоть и лжива, но в концепции своей очень даже льстит.
Чем больше субъектов закрепило тебя в своем сознании, тем больше шансов не исчезнуть из этого мира слишком быстро. Жалкой неточной проекцией можно существовать вне себя, но, к сожалению, не получать от этого никакой пользы, кроме удовлетворения собственного эго.
«Обо мне думают»
«Меня помнят»
«Меня любят»
Перечень условий комфортного существования любой взятой отдельно особи.
Жесткой ладонью он обхватывает мой член и сжимает пальцы, медленно двигая вниз и снова вверх. Я пытаюсь дотянуться до ящика рядом с кроватью, но он успевает первым, выдвигает его, пытаясь нашарить среди разноцветных кондомов смазку.
- Блять, - ящик вываливается, ударяется о пол, и Хейваджиме приходится едва ли не лечь на мою ногу, чтобы достать тюбик.
- Херово, когда секс начинается с неудач. Плохая примета.
- Блоха в постели – вот это плохая примета.
Да уж, уверен, всем тем, кто со мной когда-либо спал, в итоге действительно не везло.
Закон фатального краха в жизни, неизменно следующего после отменного траха имени Орихары.
Когда Шизуо кусает меня за губы, все становится похожим на порно, только без камер, оператора, и я почти ничего не помню.
Очень обидное свойство метов – быстрая, незаметная отключка памяти на неопределенный срок, когда не нужно. Во время обоюдно приятного разговора, секса или же попытки уговорить ближнего не палить из дробовика себе в глотку, например.
Обычно это ощущается, как прерванный показ фильма в кинотеатре, только нет тех неловких нескольких минут, которые зрители проводят в возмущении, пока проблемы с пленкой не уладят.
Словно видео смонтировали, вырезав из него огромный кусок, и фильм выглядит примерно так: вначале показывают, как Лари женится на Синтии, а в следующем кадре он, уже лет на двадцать старше, разделывает ее ставшую рыхлой грудь кухонным ножом.
Без длинной душещипательной истории о том, как они дошли до жизни такой. В жопу глубокий социально-психологический конфликт.
Но не каждый из таких провалов, конечно, заканчивается трагично, нет. Не настолько.
Например, ситуация номер один, средней степени тяжести: «Эй, Изая, запомни, что я тебе скажу, к тому парню…», - говорит тебе твой хороший знакомый, по-братски крепко сжимая плечо, дальше полный провал, и в следующую секунду ты уже пытаешься отцепить от горла холодные пальцы «того парня», смутно понимая, что окончание фразы приятеля, должно быть, звучало как «не подходи».
Ситуация номер два, допустимой степени тяжести с риском для бизнеса и репутации: «Мы поменяли код и ячейки, так что слушай внимательно…», - и вот после этих слов ты уже тупо пялишься на симпатичную администраторшу в банке, понимая, что не знаешь, как сюда добрался, и не в силах вспомнить, что же этот мудак там сказал после «слушай внимательно», как бы внимательно ты тогда не слушал. В эту секунду твоя память чище, чем хороший боливийский кокаин.
Бытовые и нелепые случаи тоже имеют место быть, когда какой-нибудь мистер N, прочувствовавший это на себе, звонит, чтобы на полном серьезе заявить: «Человечество все-таки изобрело телепорт, чувак, я не знаю, где я».
Вот и сейчас я облизываю языком соленые губы, когда Хейваджима натягивает резинку на член, а в следующий момент, о да, вы только посмотрите, что я делаю, когда в следующий момент я снова открываю глаза, то уже кусаю его пальцы, пока он вбивается сзади.
Больно просто адски, но я хотя бы знал, на что шел. Надеюсь, вскоре за это мне полагается хороший минет.
Пот стекает по вискам, и руки Шизуо ложатся на мои бедра к удивлению аккуратно, бережливо. Я чувствую его отрывистое, отдающее горьким табаком дыхание на шее и закрываю глаза от кайфа, смешанного с не особо приятными ощущениями, стараясь игнорировать боль. В конце концов, у меня была возможность трахаться с кем угодно, но, как ни странно, компания руки почему-то показалась мне куда предпочтительнее.
Если учесть то, что произошло сегодня, это было очень умно с моей стороны.
Оно действительно к лучшему, потому что я не знаю, что Шизуо сделал бы со мной, займись я в его отсутствие с кем-то чем-то более интимным группового самоубийства. Хотя, казалось бы, куда уж интимнее.
Липкая густая смазка течет по бедрам, а одно колено прилипает к сбившемуся под нами одеялу. Наверное, сквозь бинты просочилось немного крови. Я умоляюще постанываю, когда кисть руки уже устает дрочить, и Шизуо, касаясь губами позвоночника между сведенными лопатками, перехватывает инициативу на себя, снова обхватывая пальцами мой член.
Кровь пульсирует в висках и на сгибе рук, там, где порядочные люди, глядя мне в глаза, обычно рассекают кожу ножом.
Когда руки устают держать наш общий вес и подгибаются, он обхватывает мою талию, вжимает в подушки, навалившись сверху, и кончает, слабо кусая за плечо. Не вытаскивая обмякший член, он быстро дрочит мне, тихо говорит, что я охуительно красивый, когда слушаюсь и не довожу его до бешенства, ведет влажным языком вдоль шейных позвонков.
Какую только чушь не услышишь во время секса.
Надеюсь, в момент своего провала я не отличился ничем выдающимся, а только тихо стонал и кусал подушку.
Оргазм вышел не из десятки лучших, но тело расслабилось так, словно я сильно напился и больше не хозяин собственных рук и ног. Дышать стало легче, а Хейваджима, вытирающий руку салфеткой, обманчиво кажется не таким уж и жестоким. В те редкие моменты, когда я вижу его абсолютно спокойным, я просто не могу поверить своим глазам. Наверное, что-то подобное испытывает боевик, когда враг запутывается ногами в растяжке, а граната не взрывается.
Я перевожу дыхание и улыбаюсь в подушку, когда его рука ложиться на мою талию, переворачивает на спину. Смотрит на меня сверху вниз, пошло и самодовольно. У него на меня большие планы, потому что со мной можно делать все, что ему угодно, а он так сильно соскучился.
Его пресс и плечи блестят от пота, влажные пряди липнут ко лбу, и я схожу с ума от удовольствия, потому что это тело принадлежит мне.
Он разглядывает меня целых несколько минут, а я молча позволяю ему смотреть, потому что знаю, как сильно он любит меня без одежды.
Пальцы снова скользят в растраханный и скользкий от мазки анус, проникают глубже, заставляют меня судорожно хватать ртом воздух, а он не сводит с меня насмешливого взгляда, от которого хочется кончать и кончать, потому что, боги, он мне нравится, твою мать, как же он нравится тебе, Изая, себе-то ты можешь это сказать.
Если он умрет у тебя на руках, ты пойдешь и покорно застрелишься в ванной, потому что ты любишь его, Изая.
Если он бросит тебя, ты окончательно свихнешься и сведешь всех его пассий с ума, потому что твоя жизнь станет невыносимой, Изая.
Ты любишь его больше, чем кто-то когда-либо любил тебя, и ты ничего не можешь с этим поделать, в твоих стремлениях больше нет пунктов, которые не учитывают его, Изая.
Ему жутко нравится видеть, как я теряю контроль от возбуждения, пожирая глазами каждый его гребаный жест. Мои обкусанные губы дрожат, когда он нависает сверху, упирая ладонь в матрас возле моей головы. Я трусь щекой о его кисть, облизываю выступившие от напряжения жилы языком, истекая смазкой и задыхаясь от удовольствия, выгибаюсь, касаясь снова встающим членом его живота.
- Если бы ты себя сейчас только видел, - говори, детка, говори, твой голос просто нечто, и ты это знаешь.
- Да-да, я бы и сам себя трахнул, если бы мог.
Он хрипло смеется, и этот смех такой же соблазнительный, как его неутомимая привычка хотеть тебя.
Он имел тебя столько раз, Изая, что ты уже не можешь сказать, будто ты – ничей.
Шизуо склоняет голову к плечу и вытягивает пальцы из тебя, а ты дрожишь, сжимаясь вокруг них, как текущая шлюха, которая очень любит свою работу, потому что он выглядит охуеть как здорово, прикрывая глаза в предвкушении.
На самом деле, ты и есть текущая шлюха, которая очень любит свою работу.
Поэтому ты стонешь, закусывая губу, представляя, как правильно и эстетично его член смотрится между твоих ног в самом развратном ракурсе, на который только способно твое воображение, а оно способно на многое.
Поэтому ты насаживаешься все яростнее и сильнее, умоляя его двигаться быстрее и вскрикивая в такт особо мощным толчкам.
Пальцами ты цепляешься за его волосы и притягиваешь к себе. Он имеет тебя лучше всех остальных не потому что вы с ним занимались сексом бесчисленное количество раз, а потому что сейчас с тобой Хейваджима Шизуо, твой благородный рыцарь, и ты, блять, готов сделать все, что он попросит, хотя ему об этом знать совершенно не следует.
Трахаясь с ним, ты никогда не станешь безразлично смотреть в потолок, слушая чужое дыхание и не веря в то, что позволил какому-то ублюдку себя иметь.
Трахаясь с ним, ты никогда не будешь чувствовать себя, словно это очередная неудачная попытка получить от жизни единственное доступное тебе удовольствие.
После секса с ним не придется полоскать рот алкоголем, лежа в остывшей ванной и сокрушаясь о своем неотвратимо-тотальном падении вниз, сдерживая отвращение.
Ты действительно хочешь видеть его лицо.
Тебе действительно нравится все, что он с тобой делает.
И ты правда-правда очень хочешь, чтобы он никогда не смотрел на тебя с презрением, которого ты заслуживаешь.
Когда он почти садит тебя на свои согнутые ноги и подхватывает тощие бедра, ты послушно упираешься кончиками пальцев в матрас, а потом и вовсе обхватываешь ногами его бока. Обнимаешь за плечи, безумно радуясь, что теперь твоя голова даже немного выше его, член трется о твердый пресс, а он достаточно сильный, чтобы справляться со всем в одиночку.
Сейчас ты настолько погряз в нем, что готов послать к чертям Одина и всех его асгардских сыновей.
Оттягивая светлые волосы на затылке вниз, запрокидывая его голову, ты готов забыть, что совершенно не умеешь жить, не причиняя ему боль.
Ты целуешь его, выдавливая из себя всю нежность, на которую только способен, и сам охуеваешь от того, что делаешь это не потому что любишь хороший секс, а потому что ты настолько непозволительно сильно помешан на Шизуо.
Кончая ему на живот, ты стонешь в его рот и слабо кусаешь за язык, готовый покорно ждать, пока кончит он, сжимаясь так сильно, как можешь.
Потому что как бы ты там не выебывался и не строил из себя большого босса, иногда ты ужасно от этого устаешь.
То, как он с рыком кончает, оставляя на спине полосы от ногтей, и стягивает кондом, бросая его на пол, заставляет гордиться тем, что ни одна нормальная религиозная мамочка не одобрила бы.
Одеялом он стирает с нас обоих смазку и сперму, отбрасывает его в сторону и ложится сбоку, обнимая одной рукой за плечи.
Он считает тебя слишком чокнутым, чтобы поверить в то, что сейчас ты полностью под его контролем, и это единственное, что тебя спасает, Изая.
В темноте я различаю засос слева над ключицей, и запоздало понимаю, что он мой, потому что когда мой герой явился меня спасать, кожа на его шее была безукоризненно чистой.
Вдыхая и выдыхая стойкий запах секса и сигарет, я удивляюсь, как прожил эти несколько недель, не вскрывшись на этой самой кровати.
Я уже много лет не принимаю тяжелых наркотиков, но не было ни дня, чтобы я о них не думал.
Я уже много лет знаю Хейваджиму Шизуо, но не было ни дня, чтобы я не хотел его трахнуть.


***


Хейваджима опустошает мой холодильник и смотрит «Олдбоя», развалившись на диване. Сейчас его абсолютно не волнует, чем я там занимаюсь, если только это не торговля телом за дорогой алкоголь и травку. Кажется, я мог бы спокойно вздергивать обнаженных девственниц одну за другой, лишь бы делал это тихо. Но, как жаль, для такого требующего усилий ритуала у меня слишком болит все тело, а в крови все еще бурлит любовь к всему человеческому.
Сейчас я отупело смотрю в экран поверх ноутбука, потому что даже не могу сосредоточиться на том, что происходит в чате. Под бодренькую классическую музыку главному герою вырывают зуб, предварительно зафиксировав рот в открытом положении инструментом, подобие которого я, к своему несчастью, имел радость видеть пару раз.
Инквизиция бессмертна.
Краем глаза я замечаю, что в чате, на фоне сообщений Таро, которого сегодня просто не заткнуть, выплывает окошко с личными сообщениями, и горло начинает саднить.
«Вот тебе новая гетто-история, детка. Позавчера наш маленький Торквемада очень и очень расстроился, когда до него, наконец, дошло, что ты его совсем не любишь. Этот идиот прямо на моей кровати в висок себе пальнул. Все бы хорошо, но пуля застряла в черепе, так и не добравшись до мозгов. Он живой, блять, ты представляешь. Неудачник малолетний. Он до сих пор в отключке. Мудила, ты должен мне новый ковер и шелковые наволочки. Счет за лечение я тоже тебе пришлю. Можешь ничего не говорить, я и так знаю, что ты безумно рад».
О да, люди меня просто невообразимо радуют.
Пытаться застрелиться из-за «любви» к созданному из слухов и сплетен кумиру, который даже не знает твоего имени, быть готовым страдать и лить кровь ради того, к кому прикасался лишь один гребаный раз.
Это, несомненно, достойно человека.
Не сдерживаясь, я уже смеюсь во весь голос, несмотря на жуткую боль в мышцах спины и живота.
Видимо, моя аура в смертельных дозах излучает мортидо - еще немного, и люди станут выбрасываться в окно еще до того, как я открою рот.
- Что? - спрашивает Шизуо, не отрывая взгляда от фильма.
Я с трудом встаю, подхватывая ноутбук, едва волочусь к дивану, падая рядом с ногами Хейваджимы, и устраиваю ноутбук на полу, так, на всякий случай. По привычке. Он все так же не смотрит на меня – его внимание поглощают насыщенные красным цветом кадры.
- Ты же никогда не убьешь себя, да, Шизу-чан?
- Еще чего.
- Не повесишься у меня на кухне?
- Блоха, я не собираюсь присоединяться к твоему клубу анонимных самоубийц.
- Вот блять…
Он ухмыляется, игнорируя мой недовольный стон. В его глазах столько жизни, сколько не было во мне в самые безмятежные годы.
- Что случилось?
- Я похерил все, что любил. Вот что случилось.
Одно дело медленно и верно вести под руку того, кто решил расстаться с жизнью из-за усталости, любви или наркотиков. И совсем другое стать случайной причиной спущенного курка у чьей-то тупой башки. Оно мне надо?
Незваный труп в шкафу секретов разлагается быстрее своих, бережно освежеванных.
Неудача пацана – мое везение.
Я слишком люблю людей, чтобы позволить им умирать в одиночестве.
Я предпочитаю видеть это собственными глазами.
- Это было ожидаемо.
- Ну уж нет. То, что ты подружишься с головой – даже это более ожидаемо, чем то, что мои планы пойдут под откос. Тот пацан едва не вышиб себе мозги. Люди не должны погибать, когда я их об этом не прошу.
- И что теперь? Поверишь в добро, начнешь каяться? Вернешь Селти голову?
- Нет.
- Оставишь Икебукуро в покое?
- Боги, нет. Я сдохну со скуки.
- Будешь вести себя хорошо? – он и так знает, что нет, поэтому даже не делает паузы для того, чтобы я успел ответить, - Тогда заткнись и не ной. А еще перестань делать вид, будто тебе не все равно.
И да, он прав.
Если бы меня действительно волновала смерть каждого, я был бы уже погребен под землей тысячи скорбей.
Навык безвозвратно терять вырабатывается намного быстрее, чем кажется на первый взгляд. Для этого даже не обязательно отучивать себя привыкать.
Кому-то не везет, и со временем его взгляд становится более цепким, руки хватают вещи крепче и сильнее.
А кто-то выбрасывает все, что имел при себе, и не берет ничего, что попадается ему на пути. Этот кто-то любит путешествовать налегке.
Потому что все, в чем нуждается человек, у него всегда с собой, и избавиться от этого не получится, даже когда сильно хочется.
Можно, конечно, убеждать себя, что все не так, нет.
Я теперешний – абсолютно новый человек.
Тот прошлый мертв и исчез без следа.
Кто-нибудь, похлопайте этому мудаку. Социум обязан подыграть слабоумному, чтобы ему казалось, будто он его полноценное звено.
Человек, которому не нравится то, как выглядело его «Я» в прошлом, упорно отрицает любую связь с ним.
Но посмотрим правде в глаза: это такая же ересь, как бывшие преступники и наркоманы в завязке.
Снимайся с героина на метадоне и пойми, что ты лжешь-лжешь-лжешь.
Говори, что ты забыл, кем был раньше, и лги еще больше.
Человек не способен справиться сам с собой.
Он твердит, что с ним все в порядке, но стоит достать из кармана целлофановый пакетик, помахав им перед носом, и твоей чертовой руке конец.
Он говорит, что стал другим человеком, но мы-то с вами знаем, что единственный способ «стать действительно другим человеком» - это погрязнуть в наркотиках или пережить то, что в дальнейшем изменит всю твою жизнь.
Теплая ладонь касается бедра, и я дергаюсь от неожиданности, поворачивая голову в сторону Хейваджимы. Сложенные на груди руки расслабляются от неожиданности, чтобы крепко сцепиться вновь.
- Успокойся, - теперь он смотрит прямо в мое лицо.
Шизуо переворачивается на спину, притягивая меня ближе и укладывая у себя на груди.
Я знаю, что есть люди, умеющие впитывать чужую боль. Соприкасаясь с кожей, они вытягивают твой негатив, как яд из раны. И для этого даже не нужно быть святым.
Как это, облегчать мою боль, Шизуо?
Как это, любить меня, Шизуо?
Подушечкой большого пальца он гладит мои губы, и мне становится намного спокойнее.
Словно петля, опоясавшая плечи, ослаблена, и теперь я понимаю, насколько плохи дела были до этого.
Я хочу слышать его голос, поэтому он говорит о чем-то, но я могу различать только спокойную интонацию, едва заметно кивать, когда он переспрашивает, слушаю ли я.
Я бы провел так очень долгое время.
Наверное, несколько лет подряд.
А если честно – я бы провел так всю жизнь.
Да-да. Я – это мистер-больной-эгоист.
Тело выжато, оно немеет от абстиненции, лишь слегка отходя благодаря теплу Хейваджимы. Судя по тому, что я увидел сегодняшним утром в зеркале – мне можно смело возглавлять зомби-апокалипсис.
Первым, на кого я натравлю свою тупую прожорливую армию, будет Бирн.
Где-то глубоко внутри меня сейчас какому-то из самых экзистенциальных «Я» очень плохо, и оно делает мой внешний вид отторгающим и больным чисто из личного каприза. Это видно по тому, как невесомо Шизуо касается пальцем моего виска, когда я тянусь рукой к его волосами. К его пахнущим мной и табаком пшеничным волосам.
Я начинаю разбирать то, что он говорит, и первое, что я слышу, заставляет улыбнуться.
Меня раскусили, и уже невесть сколько несут всякий бред, зная, что я вслушиваюсь только в ровный тон.
-…ну а потом я его расчленил и съел, - спокойно продолжает Шизуо, снова сосредоточено глядя в экран.
- И как на вкус?
-Тебе лучше знать, какие на вкус люди.
Ты прав. Во всем, что касается людей, эксперт определенно я, а не ты.
Сейчас я чувствую волну силы, которая в истерике отхлынула от меня с тех самых пор нашего «расставания».
Теперь я снова могу делать все то, что делал раньше.
Позволять людям умирать.
Выводить тебя из равновесия.
Искать путь в Вальхаллу.
Теперь я – это снова я, а не лже-Изая, так нагло вытеснивший меня из реальности собой.
Я вижу, как в чате всплывает еще одно личное сообщение от Бирна, и жалею, что не захлопнул крышку ноутбука.
«Звонили из больницы. Парень мертв. Мне жаль, киса. Я даже согласен на утешительный секс».
Конечно же он мертв.
Где ты видел самоубийцу, который так легко сдается. Они преимущественно очень упрямые ребята.
Особенно, если так сильно напоминают меня.
Особенно, если вбили себе в голову, будто влюблены в меня.
- Одной тварью меньше, - мстительно говорит Хейваджима, и в его голосе действительно нет ни капли сожаления.
Пожалуй, эти слова – это то, что чаще всего будет слышать мое надгробье.
Он обнимает меня одной рукой, плотнее прижимая к себе. На экране какой-то мужик тащит под руки окровавленный труп.
Одной тварью меньше.
Этот парень был тот еще мудак.
Все мы знаем, что он заслужил.
Хейваджима хмурится, и его горячие пальцы сжимают мое запястье.
Зачем?
Мне совсем не жаль.
Мне будет все равно, даже если миллионы вокруг меня сразит чума.
Как это, Шизуо?
Я улыбаюсь, закрывая глаза и зная, что ему от этого ужасно не по себе.
Как это, Шизуо?
Любить то, что когда-нибудь убьет и тебя?


The End

@музыка: Black Rebel Motorcycle Club – Love Burns

@темы: Durarara!!, Shizaya, Фанфикшн

---

27.09.2012 в 21:23

Пишет  Daka-El:

макфасси

@музыка: Black Rebel Motorcycle Club – Beat The Devil's Tattoo

---

Кафка знал

@музыка: Motorama – Alps

@темы: Я УЕДУ ЖИТЬ К КАФКЕ Я УЕДУ ЖИТЬ К КАФКЕ Я УЕДУ ТУДА, ГДЕ ПЛОХО ВСЕГДА ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТ НАВСЕГДАААА

---

Тем временем в аду

II. Remission

Мы оба не горим желанием друг друга видеть, не так ли?
Он не знает, что со мной делать и как обращаться. Не существует инструкции по применению и использованию Орихары Изаи.
На мне нет штрих-кода и надписи «Сделано в Канаде».
Поэтому он просто тихо сидит в моих ногах, скрестив руки на груди. Растянутая майка и джинсы смотрятся на таком теле намного лучше формы бармена, к которой пришито достаточно пуговиц, чтобы его скрыть. Где-то в моем шкафу валяется еще немного его вещей, накопившихся как-то совершенно незаметно для меня самого.
Я сожгу их, как только смогу встать.
- Может, переберемся в спальню? – глядя куда-то перед собой, спрашивает он. Книжная империя на стеллажах нравится ему больше, чем мое лицо.
- Сдохни.
- Нет, так нет.
Что же случилось с твоим злым «Я», мечтающим раздавить меня своим темным эго?
Когда больно, спать – это едва ли не последнее, чего ты хочешь. В цепочке кратковременных желаний оно находится куда дальше жажды вмазаться, умереть или повернуть время вспять. В какой-то момент даже мольба, чтобы все закончилось, уходит, оставляя тебя одиноким.
И сейчас, когда морфий не делает жизнь выносимее, я хочу того, что облегчит мои страдания.
Сейчас я бледнее лиц из историй Тима Бертона.
- Шизуо. Шинра дал тебе лекарства, чтобы ты их вколол, блять, а не медитировал, пока я тут подыхаю от боли.
- Потерпишь.
- Прошу тебя, - сквозь зубы выдавливаю из себя я, а факт моего унижения усиливает боль ровно в четыреста пятьдесят один раз, сжигая библиотеку гордости и выносливости дотла.
Он ничего не отвечает, хотя я отчетливо слышу «нет» в том, как успокаивающе он кладет руку на мою лодыжку, замерзающую под одеялом. Ткань разделяет нашу кожу, но разница температур ощутима даже так.
Центурии[6] шепчут: опаляющий и опаленный Тартар еще переживет свой невероятный расцвет, свою собственную золотую эру.
Я вижу, как глух он к моим страданиям, и верю в то, что так оно и будет. Длинной, бесконечной шеренгой, все мы уже идем под землю, ведя под руки детей и немощных, провожаемые конвоем из слепых бомжей, кричащих «Покайтесь!» нам вслед.
Сука без жалости и внутренней конституции нравов – это обо мне и о тебе.
Наверное, гнев, который я сейчас так упорно пытаюсь подавить, на самом деле куда заметнее, чем мне хотелось бы, потому что он забрасывает обе ноги на диван и ложится рядом, протискиваясь между мной и мягкой диванной спинкой. Лежа на боку, я чувствую, как тепло его груди теперь греет мне спину, а губы касаются волос на затылке, которые слегка прилипают к ним на вдохе.
Вывихи, давшая трещину под силой кулака кожа и кровоподтеки заходятся болью с еще большей мощью. Будь у них голоса, сейчас я бы слышал их призывы задушить Хейваджиму немедленно.
- Ты труп, Шизуо. Ненавижу тебя.
- Я это переживу.
- Не переживешь.
Люди не переживают мою любовь. Моя ненависть тебя убьет.
Теплая рука ложится на поясницу, примирительно поглаживая кожу под слегка задравшейся футболкой. Как же мучительно было снимать окровавленную кофту, особенно стаскивать ее рукав с поврежденного локтя.
Этот жест раздражает. Он такой естественный и властный, словно оттачивался не одну тысячу лет.
Так вот почему я чувствую себя непозволительно старым. Все, что происходит со мной – твоя долбаная вина.
От запаха еды к горлу поднимается щипающая гортань желчь. Тонкие деревянные палочки бросают вызов, который я не могу принять - вряд ли я сейчас смогу взять их в руку правильно и не выронить.
- Поешь, - тихо проговаривает куда-то в мои волосы Шизуо и добавляет, считая, будто меня это успокоит, - Тебе это нужно. Тебе понравится.
Я слышал эту фразу так много раз, но сегодня она бесит меня больше, чем когда-либо.
«Тебе понравится», - говорят, разрывая молнию на брюках.
«Тебе понравится», - повторяют, прижимая к полу и загоняя в шею иглу.
Я чувствую, как выражение моего лица меняется – кожу стягивают агрессивные складки у рта, уголки губ напрягаются. Гримаса, которая никогда не должна достигнуть своего адресата, потому что держать образ – одно из самых любимых моих занятий.
Да, я все еще упорно делаю вид, что она у меня все же есть, но если судить о моей репутации перед Хейваджимой за последнюю пару-тройку лет, то я определенно заработал себе статус шлюхи, готовой насаживаться на его член так глубоко, как только он захочет. Вряд ли это то, что я смог бы назвать одним из своих величайших достижений.
- Не хочу.
Рука проходится вверх по позвонку, холодя раскаленную в местах ушибов кожу. По ощущениям вдоль хребта тянется цепь из темных пятен – линия от Саппоро до Кагошимы.
- Что ж. Голодай.
Шизуо раздражен, но очень устал. На сегодня он выбрался из трясины, чтобы завтра погрязнуть в ней вновь. Захлебнуться грязной, подернутой пленкой водой, превращающей то, что и так человека не напоминает, в истинное чудовище.
Открой рот покорно.
Глотай медленно и аккуратно.
Жди, пока свет, льющийся сверху, станет совсем блеклым и потухнет, а твоя сущность возьмет над тобой верх.
Гибкое тело за моей спиной прижимается плотнее, вызывая дрожь. Его сердце бьется у стянутого бинтом локтя. Кажется, будто оно прогрызает плоть, подбираясь к ребрам все ближе и ближе, поглотит мое.
Ощущение живого так близко всегда делает меня нервным и слабым.
Можно не понимать, чего же ты хочешь от этой жизни, но кого хочешь, ты знаешь всегда.
Так же, как и чувствуешь чужое желание тебя поиметь.
Острые лопатки невольно сходятся плотнее, когда легкая и неясная паника забивается под диафрагму, скребется там, повторяя то самое угрожающее «Не искушай», уподобляясь голосу Шизуо. Тысячи сирен, погубивших не одно морское судно. Мои легкие уже наполняются ледяной водой ужаса, раскачанного побочками морфия и стресса, нежно взращиваемого нервной системой много-много недель.
Много-много лет.
Он никогда не замечает чужого страха, потому что люди боятся его слишком сильно, но с легкостью улавливает эту слабость, когда она исходит от меня. Такие паршивые дни слишком редко попадают в календарь, чтобы оставаться незамеченными.
Они уже стали нашей маленькой традицией.
Дни грешника Изаи, погребенного в ужасе.
- Убирайся. И держись от меня подальше, чудовище.
- Это не то, чего ты хочешь, блоха.
Горло противно сжимается от зарождающегося смеха, и улыбаться становится чертовски больно. Иногда мне кажется, что он не понимает всей глупости своего существования и простых истин вроде тех, которые разделяют четкой гранью пушечное мясо для разрядки и людей, которых нужно беречь намного тщательнее, чем самого себя.
Когда же до тебя дойдет, что говорить спокойно и ласково со мной совсем не стоит.
Я никогда не буду любить тебя, но уже схожу с ума от запаха цветов, которыми покрою твою могилу.
- Да, ты прав. На самом деле я хочу, чтобы ты сдох.
- Не в твоих правилах желать людям добра, да?
- Зачем? Они не знают, что с ним делать.
- Ты можешь объяснить.
Хейваджима всегда это говорит.
Будто бы я настолько глуп, чтобы повести толпу за собой, заплевывая ядовитой слюной микрофон и стоя на матово-черном постаменте коллективного бессознательного. Доходчиво объяснять простые и сложные истины, наблюдая, как человечество подбрасывает в воздух свои черные цилиндры, словно давая знак: «Нам больше не на чем их носить, ибо головы наши стали бесполезны с того момента, как ты стал думать за нас». Убеждать людей в том, что их новый мессия пришел и больше никогда их не бросит. Избавит от всех страданий и сложит голову на плаху, лишь бы все они впадали в религиозный экстаз, причащаясь к его крови, и плодили больных верой в него детей.
Проблема в том, что я не хочу этого. Качать мировую колыбель тяжело и бесполезно.
Сейчас мне все еще не по себе от собственной беспомощности - быть слабым в обществе сильного невыносимо. Куда уж лучше брести хромым в толпе немощи.
Подушечки пальцев добираются до шейных позвонков, перебирая их один за другим, массируют кожу на затылочной кости.
Хах.
Тебе это не поможет.
- Блять, Шизуо. Просто сгинь. Так сложно? Что, не хочешь меня оставлять? Любишь меня, сука? Любишь?
- Я ничего не сделаю, только не выводи меня.
Мне кажется, будто это звучит, как просьба. На самом деле я просто хочу, чтобы так было.
Тело Шизуо расслабленно, но я чувствую, что внутри он дьявольски напряжен.
Образ головы Селти навязчиво прокручивается в моих мыслях, словно проскользнув в кольцо сансары и вращаясь, вращаясь без возможности кануть в небытие.
Сегодня мои такие странные пристрастия привели к трагедии, которая вполне могла стоить мне жизни.
Я бы не смог ничего сделать, если бы осколки ребер вонзились в сердечную мышцу.
Мне ничего не стоило захлебнуться кровью.
Я собственными глазами видел, как от удара этого кретина раскалываются черепа, сминаясь, будто пустая жестяная банка пива, брызгая цереброспинальной жидкостью на асфальт.
Выходя из себя, он убивает людей, которым не желает ничего плохого, чтобы не спать, изводясь виной всю оставшуюся жизнь.
Выходя из себя, он всегда оставляет меня в живых, несмотря на то, что я – единственный, кого он действительно хотел бы уничтожить.
Хейваджима Шизуо – чума двадцать первого века, грозящаяся разрушить одной пандемической судорогой весь мир, в то время как я, закутавшись в черную одежду чумных докторов, не могу заразиться, как бы близко не жался к очагу этой страшной болезни.
- Ты можешь не прощать меня, но это ничего не изменит, Изая, - его голос чрезвычайно уверенный и насмешливый.
Таким же тоном он произносит «рискни», когда я говорю, что сегодня – я сверху.
Я сам виноват, что всегда позволял ему все, кроме одного.
Я сам виноват, что сам делал все, что хотел, не ограничиваясь ничем.
В том, что мы не даем друг другу жить спокойно, только наша общая вина.
И мысль о том, что он терпит куда больше меня, выцарапана глубоко в подсознании ржавым гвоздем. Искаженным, угловатым почерком безнадежно душевнобольного.
- Лучше будет, если мы вернемся туда, откуда пришли, - ты – в мир без меня, я – в ад без тебя, - Знаешь, я столько еще не сделал. А ты стоишь у меня на пути. Уверен, тебе это тоже надоело, Шизуо. Я, блять, не намерен сдохнуть вот так.
В горле сухо, как в пустыне, за исключением тех моментов, когда ее пески густо орошает кровь кочевников и воров.
Он всего лишь узнал о голове дуллахана, а взбесился так, что едва меня не прикончил.
Стоит ему понять, зачем же она мне – он развеет меня по ветру над глубочайшими каньонами штата Аризона.
Будь это кто-то из моих бывших, безропотно принимающих измены и смерть, не имеющих ни капли интереса к своей и моей жизни, смотрящих мне в глаза во время секса и в потолок в течение редких бесед - все было бы идеально. Никто из них никогда не задавал вопросов о том, что и как я делаю.
Я плохо помню времена, свободные от клейма собственности Хейваджимы, но одно всегда знал отчетливо – минеты моих любовников были куда глубже их ума и души. Это было удобно.
Куда труднее иметь дело с ним. Потому что он узнает. Догадается. Его долбаная интуиция, которая так мне мешает, не обойдет стороной все мои грандиозные намерения.
И самое хреновое, блять, в том, что ему не все равно.
Каждую ночь я смотрю на изгиб его шеи, зная, что он не может уснуть, и думаю о том, что будет, когда он поймет. Перекатываю на языке горький вкус момента, который не может не произойти.
Обычно, когда я окончательно убеждаюсь в том, что игра не стоит свеч и от него нужно валить, он перестает притворяться спящим, поворачивает ко мне голову, чтобы посмотреть в мои бесстыжие глаза и вытрахать из меня всю эту дурь. Утром я, словно шелковый, старательно заглатываю его член перед тем, как он уйдет на работу, и пытаясь не думать, как сильно от меня разит ароматом из новой коллекции «Личная шлюха Хейваджимы Шизуо» с коричными нотками.
Убьет ли он меня?
Каким будет его лицо, когда я откажусь его слушать?
Верховный Один, да он разорвет меня на куски.
Слишком благородный для того, чтобы предать всех во благо мне, не так ли?
- Хочешь бросить меня? – он сухо смеется и этот смех значит, что он на взводе, а мое тело все еще слишком болит.
- Нет.
- Тогда, мать твою, какого черта ты это говоришь? – рука на спине сжимается в кулак, оттягивая футболку.
- Ты можешь убить меня не вовремя.
- Что значит не вовремя? О чем ты вообще? Может, еще и трахаться будешь по расписанию?
- Может и буду. Не все хотят меня так же нагло, как ты.
- Ты просто… Блять, да ты в мозг трахнутый идиот, - он бесится, хватает меня за плечо и переворачивает на спину, нависая сверху, гневно дыша в лицо.
Черт, это было ужасно больно. Еще каких-то полчаса назад мне казалось, что мое тело в лучшем состоянии.
- Шизу-чан, ты ведь не дашь мне наделать глупостей во вред себе.
- Да я сам тебя на кусочки разберу, псих долбанутый, - его зрачки расширяются, когда он орет это и поджимает губы.
- Ты когда-нибудь хотел что-то, чего не должен иметь? – утихаешь, будто я ударил тебя, но я улыбаюсь, потому что бью сильнее, чем тебе кажется, сука, и знаю, что ответ на этот вопрос и есть я, - То, чего я хочу достичь любой ценой, для тебя – полный бред. Но от этого не менее важно, понимаешь меня?
- Чего же ты, блять, хочешь? Свободы? Абонемент на свободный трах с кем попало?
- Нет, - я смеюсь, и стянутая бинтом грудная клетка прогибается в такт, сгоняя воронов боли, клюющих ребра, - Я не настолько помешан на сексе, как тебе кажется, детка. Все это я мог получить и без твоего разрешения. Ты бы даже не узнал.
Если ты узнаешь о том, что я хочу натравить на этот город всю рать Вальхаллы, ты меня разорвешь. А мне нельзя останавливаться.
Наши разговоры так же глупы и бессмысленны, как скальдическая поэзия.
Глаза Хейваджимы тускло блестят бессильной злостью. Лицо становится потерянным и отрешенным. Я знаю - в такие моменты он ненавидит меня за то, что я отказываюсь говорить ему всю правду.
Ему не нравится то, как я давлю на его слабости, зная, что на самом деле он больше всего боится меня убить.
Угрюмое безразличие накрывает его лицо паутиной, как саван покойника.
Я соткал его сам.
На нем моя кровь и боль.
Он смотрит на меня, но видит только образы, навеянные его собственным сознанием, в котором он сейчас замкнулся, чтобы сохранить шаткий душевный покой, спастись от меня. Я никогда не знал, что творится в его голове. Может быть, именно сейчас, он вспоминает моменты, когда ему было хорошо со мной?
О, детка, я сомневаюсь, что они у нас были.
Он резко отталкивается руками от моего плеча, встает, сгребая со стола ключи и мобильный телефон, небрежно забрасывает их в карман. Я лениво наблюдаю за ним, повернув голову на подушки. Осколки настольной лампы подпрыгивают на ковре, когда он бросает ее в стену, отчаянно желая, чтобы так же живописно разлетелась на куски моя голова.
Его плечи опущены, движения резкие и быстрые, хоть ему и никогда не угнаться за мной. Лицо бледное и застывшее.
Напоминает мне о девушке, которую я как-то встретил в метро. Я просто стоял и смотрел на нее – на тусклые выбеленные волосы, на посиневшую руку, которую она осторожно прижимала к плоской груди. Изможденное, осунувшееся лицо, бесконечный страх в глазах и нестерпимое желание заговорить с кем-нибудь высасывали хорошее настроение людей вокруг до последней капли. Все, кроме меня, отворачивались от нее. Ей не приходилось выбирать, а я всегда слишком любил людей, чтобы проебать такую великую возможность поглотить одного из них.
Пока она захлебывалась в извинениях и потоке слов, я все слушал и слушал, как она сломала руку, как ей страшно идти в больницу, как плохо ей одной. Я стоял в переходе и ждал, когда это закончится. Казалось, еще немного, и слезу пустят даже пьяные бомжи.
В общем, тогда я понял, что амфетамины и болевой шок оказывают довольно-таки похожий эффект.
И тогда я не знал, что лицо Шизуо тоже может быть таким.
Изможденным и осунувшимся.
Не глядя на меня, он идет в коридор, недолго возится со своими старыми кроссовками, оставшимися здесь еще с прошлой осени, подкуривает себе дрожащими руками и громко хлопает дверью.
Все, о чем он сейчас думает, это «Ты сдохнешь в одиночестве, тварь».
Теперь я, заботливо окруженный его запахом, который выветрится очень скоро, и задушенный собственным, смотрю на раскрытую сумку Шинры у своего рабочего стола. В ней должно быть достаточно морфия, чтобы раз и навсегда утратить способность дышать без мешка Амбу.
Если я убью себя сегодня, то больше никогда не смогу вернуть его, чтобы отшить снова.
Сейчас, когда я остался один, в голове так же пусто, как и вокруг.
Азия, опустошенная второй пандемией чумы.
Рим, поглощенный Великим пожаром.
- Прощай, дорогая. Вместе нам было очень хуево.
Жизнь, уничтоженная моими руками.


***


Маленькие синие таблетки отскакивают от поверхности стола, падают на пол и закатываются под кресло.
- Почему так долго? Почему так долго?! Я устал ждать. Изая, я устал. Ты слышишь? Устал!
Не ты один, парень. Не ты один.
Прошло несколько жалких недель и мое тело почти в норме. На мне все заживает не хуже, чем на Шизуо.
Казалось бы, какое счастье.
Но сейчас мне как никогда плевать на все это.
- Да сколько можно уже?! – повышая голос, ноет пацан, продолжая поочередно высыпать таблетки из влажной от пота ладони, - Ты меня слышишь вообще?
Его голый торс хрупкий и смуглый, а вес на моих коленях почти не ощущается. Он поворачивает голову через плечо, а я понимаю, что не знаю, как его зовут. Более того, он знает, как на самом деле зовут меня, а я ему этого точно не говорил. Обычно я представляюсь кем угодно, но только не тем, кем на самом деле есть, если представляюсь вообще. Мое разбалованное эго всегда вполне спокойно отзывается на «Эй, красавчик».
Ах да, о чем это я. Он искал меня намерено, поэтому удивляться здесь нечему.
Орихара, ты стал стар и немощен. Позор тебе. Позор.
- Эта дрянь подействует, или нет? – стонет он, облокачиваясь спиной на меня, жарко дышит в ухо, прихватывает зубами мочку, а затем высовывает язык, облизывая линию нижней челюсти.
Он достаточно красив, чтобы член в штанах наливался тяжестью, но слишком надоедлив, чтобы мне захотелось провести с ним еще один вечер.
- Может, по вене? – да, детка, прижмись плотнее, задень мой рукав, оттяни вверх, притронься губами к едва заметной голубоватой полосе. Его тело настолько горячее, что я отчетливо чувствую это через тонкую материю кофты. Тело, которое хочет, чтобы его трахнули, - Я мог бы…
- Нет.
- Ты злой, - повернись ко мне полностью и обхвати мои бедра своими, широко разведи колени. Меня давно не баловали таким отчаянным желанием понравиться, потому что все, кто пытался, рано или поздно знакомились с Хеваджимой Шизуо.
Прекрасное создание, надеюсь, тебе уже есть хотя бы восемнадцать.
Он лукаво улыбается, зазывно глядя затуманенными глазами на мою шею, а мне хочется сомкнуть веки и исчезнуть. Мы совсем не похожи, но что-то в нем напоминает мне мои жалкие семнадцать.
Гладкой щекой парень ластится, как кот, щекоча лицо смолистыми волосами, удивительно похожими на мои.
Все, что мне сейчас остается – гладить их пальцами, лениво наслаждаться тем, как умелая рука массирует через штаны мой член и думать о том, как сильно отличается эта шелковая на ощупь грязь от светлого выбеленного волоса.
- Почему ты все еще чистый? Я думал, ты и я… - он не говорит того, что хочет, но я и так понимаю, что он имеет в виду, - Знаешь, скучно триповать самому. Мог бы хотя бы выпить со мной.
- Я мог бы все, но тебя это не касается, малыш, - улыбаюсь, прикрывая веки и наслаждаясь чувством приятного отупения, пришедшего с возбуждением. Сейчас в моих мозгах недостаточно крови, чтобы думать о чем-то кроме тугого сфинктера вокруг своего члена.
Его смех тихий и прокуренный. Руки делают свое дело как надо.
Хейваджима всегда говорил «мертвая, но вполне приглядная шлюха» о таких, как он.
И был прав.
Нас познакомил знакомый моего знакомого, который был знаком с людьми, знакомыми с такими, как он.
Я знаю так много людей в этом городе, в то время как они, к счастью, в основном смутно представляют себе, как я выгляжу.
В моей работе не обязательно знать прямых посредников.
Главное знать тех, кто знает их, и тогда все просто заебись.
Вот только в этот раз инициатором знакомства был отнюдь не я – парень сам меня нашел.
Для меня это не ново – таких, как он или Масаоми, у меня была целая коллекция. Информация – это шлюха, которую хотят все.
Пряжка на ремне щелкает, когда он расстегивает ее, и я все так же, не открывая глаз, лениво стягиваю с себя кофту. Несмотря на возбуждение, я чувствую дикий холод во всем теле.
- Воу. Кто ж это тебя так? – присвистывает пацан с нескрываемым восхищением, и до меня доходит, о чем он, только после пары секунд умственных усилий.
Кажется, за все это время затишья без Шизуо я отупел.
Пятна на ребрах все еще не сошли, напоминая о привкусе крови во рту.
Горько.
- Мой суровый папаша.
- О, - парень сжимается, сглатывает как можно тише, и я понимаю, что попал в точку, не успев подумать о том, хочу ли я этого, - Вот урод.
- Ага. Еще тот.
Я настолько привык прощупывать слабые места людей, что делаю это только из чистой привычки. Даже не видя его лица, я чувствую, как на мгновение его черты умирают.
То, что его отец не придумал ничего умнее ударов в челюсть, чтобы изгнать из сына «страшного демона гомосексуальности» так же ясно, как то, что я – долбоеб, впустивший к себе одинокую недотраханную шлюху, которая с легкостью может урвать за мое зверское убийство невьебическую кучу денег.
Но что поделать, Шизуо рядом нет, а я так одинок.
Сколько блядь не воспитывай, сколько не шлепай ремнем по ее привлекательной попке и не показывай, кто ее хозяин, как только ты отвернешься, все снова идет по своей естественной схеме.
Хейваджима где-то, где не я, ебет кого-то, кто не я.
Блядь возвращается к тому, что умеет делать хорошо – к блядству.
Он ласково проводит по груди, второй рукой спуская расстегнутые штаны и резинку трусов ниже.
Смышленый малый.
Если ты сейчас еще и отсосешь, я признаю, что ты гений.
Откидывая голову на спинку кресла, я искусственно улыбаюсь, давая понять, что мне нравится все, что он делает.
Горячий воздух, выдыхаемый аккуратным соблазнительным ртом в шею помогает мне перестать думать о плохом. Язык чертит дорожку от плеча до уха, проводит по скуле, а тонкие пальчики обхватывают покрасневшую от притока крови головку, размазывая смазку. Он дотрагивается кончиком языка к моим губам, и я открываю рот, чтобы не мешать ему гладить своим языком мой. В бледно-алой шершавой плоти торчит черный штырь пирсинга.
Развязный, пошлый поцелуй начинается от уголка рта и заканчивается его языком едва ли не в моей глотке, и я не сдерживаю стон, даже слегка переигрываю, показываю ему, что «да, я оценил всю твою охуенность и хочу поскорее вставить тебе по самые яйца».
Чем сильнее мое удовольствие, тем больше лицо парнишки, оставшееся в моей памяти и непроизвольно маячащее в сознании, становится похожим на лицо Хейваджимы.
Темные волосы выцветают, теряя свой черный лоск и превращаясь в золото, скулы очерчиваются жестче, и даже выражение лица неуловимо меняется.
Я выгибаюсь от удовольствия, облизываю губы, пересохшие от частого дыхания.
Блять, когда я думаю о нем, даже примитивная дрочка кажется мне наслаждением свыше.
Парень снова тихо смеется, ускоряя темп и усаживаясь на мне удобнее. Он совсем не спешит раздеваться полностью сам, а мне абсолютно плевать. Я видел слишком много извращенцев, чтобы удивляться тому, что кто-то любит просто доставлять удовольствие и смотреть.
Нежная рука гладит член, проводя вверх и вниз, а я представляю светлую прядь волос, зажатую в моем кулаке. Тяжелое дыхание, срывающееся с горячих от поцелуев губ.
Тело парализует удовольствием, в то время как разные мысли быстро перетекают из одной в другую, а на общем фоне не утихает голос в голове, не перестающий настойчиво и властно звать меня. Этот голос я не слышал уже чудовищно давно, но точно знаю, что он чертовски напоминает мой.
Изая.
Капелька пота скатывается по виску, хоть мне и кажется, что во мне тепла меньше, чем в промерзшей земле. Шершавый язык снова касается моих губ, хоть мне и кажется, будто я чувствую едва уловимый запах сигарет.
Изая.
Я никогда не отзывался, сколько бы он меня не звал. Я не сумасшедший и никогда не говорил сам с собой. Сходить с ума слишком страшно и мучительно. Теперь я один и не могу позволить себе такую роскошь.
Изая.
Пальцы сжимаются на поручнях кресла, царапая их ногтями. Парень трется твердым стояком о мое бедро и тихо, довольно стонет, сбивчиво шепча о том, как сильно хочет меня. Его руки слабые, но цепкие. Он не похож на Хейваджиму, но разом напоминает мне всех тех, кто был до него.
Мертвых, но вполне приглядных шлюха.
Изая.
- Да что?!
Я не успеваю понять, что раздраженно рявкаю это вслух, но мне быстро становится совсем не до того.
Что-то острое вонзается в ногу, слишком глубоко и больно, чтобы я смог обмануться, будто это какая-то железная декоративная хрень на его джинсах.
И старый кошмар превращается в новый.
Сказка заканчивается слишком быстро, сменяя жанр на лавкрафтовские ужасы.
Открыв глаза, я успеваю увидеть искаженное страшной ухмылкой лицо и лезвие, по которому стекает мне на грудь кровь.
Не сказать, чтобы меня это удивило. Жажду крови, исходящую от него можно было учуять за милю. Наверное, поэтому я и позволил ему перешагнуть мой порог, да что там, я разрешил ему дрочить свой член. Нет, мне совсем не хотелось умереть, но я не смог устоять перед тем, что так напомнило мне Шизуо.
Хотя того, что он действительно набросится на меня, я совсем не ожидал. Почему-то мне казалось, что его максимум – жестокие игры в постели. А они были так мне нужны.
- Что, не нравится, да?
Мне не хочется отвечать, потому что я не уверен, нравиться мне или нет. Кажется, мне просто все равно.
Я все еще не верю, что меня сможет убить кто-то, кроме него.
Сердце в груди стучит гулко, будто железное.
Будто Танатос коснулся его своей черной рукой, и теперь оно хочет убивать и умирать.
- Спорю, ты еще и адрес мой сразу узнал, – почему-то этот факт - единственное, что меня сейчас хоть как-то волнует, - Оно, конечно, не такой и секрет. Но ты меня узнал. Знал, как я выгляжу. Где живу. Может, ты еще и знаешь, с кем я трахаюсь?
Он подошел ко мне прямо на площадке за клубом, пока я ждал, когда же люди Шики наконец сформулируют все, что они от меня хотят.
За нашими спинами очень романтично и старательно, прямо на асфальт, блевал длинноволосый парень в оранжевой водолазке. Я просто позвоночником ощущал, как же он хочет сдохнуть в этот момент.
- Знаю, конечно же я знаю, - говорит парень, несильно смыкая пальцы свободной руки на моей шее, - Я видел тебя пару раз у Бирна. Мне стало интересно. Ты был такой красивый и обдолбаный, что у меня сразу встал.
Бирн – это парень, которого Хейваджима всей душей жаждал убить, несмотря на то, что ни разу его не видел. Чертов ирландский эмигрант, иногда подкидывающий мне нужную для исследований литературу и разные занятные вещички со своей прекрасной зеленой родины.
- И что теперь?
- Ты же думал, я подставлю свою задницу, да? Переиграем. Я сверху. Ты - стонешь. Все как в порно.
В общем, все как с Шизуо.
Только ты, блять, не он.
Если я откажусь, пацан меня прирежет.
Блестящий кончик лезвия интересует меня куда больше его лица. На штанах расползается горячее пятно, и я с иронией отмечаю, что свежий порез совсем рядом с оставленным Хейваджимой, от чего болит вдвойне сильнее, а мой все еще стоящий член до сих пор в руке этого ублюдка. Чтобы влипнуть в ситуацию еще херовее, мне нужно было бы превзойти самого себя.
- Я не знаю. Мне нужно подумать. Ну, там… Проститься с гордостью, подготовиться морально. Тебе это должно быть знакомо. Волнение, похожее на то, как чувствуешь себя перед тем, как сказать отцу, что любишь члены.
Он криво улыбается и зловеще кивает, понимая, что я пытаюсь задеть его за живое, а затем сгребает со стола горсть синих таблеток, пытаясь затолкнуть их мне в рот. Несколько штук проскальзывают в горло до того, как я плотно сжимаю зубы, и они застревают там, мешая дышать. Пока я кашляю, пытаясь сделать вдох, язык обжигает противным привкусом химии синих колес, так интимно проникнувших в мой рот.
- Так проще думается, - рычит он, плотно сжимая мою челюсть, чтобы я не выплюнул оставшееся. Урод.
Давно забытый отвратительный вкус разъедает небо и язык, вязкая слюна заполняет рот.
Орихара, ты просто кретин.
- Может, скормить тебе еще?
Воспользовавшись тем, что парень вошел в раж и стал невнимательным, я пытаюсь сбросить его на пол, но он подается вперед, прижимает меня к спинке кресла и надавливает локтем на адамово яблоко.
- Не надо, милая, не злись ты так, - низко выдыхает мне в висок.
- Парень, да ты даже не знаешь, что такое ярость.
- После Хейваддимы ты в этом вопросе эксперт?
В трахею пробирается ядовитая сколопендра и сворачивается там в тугой клубок. Его слова меня злят, и я дергаюсь снова, на этот раз сумев повалить его спиной на стол, ножки которого не выдерживают, и вот мы оба летим вниз, он на пол, а я – на нож, зажатый в его руке. Он бы проткнул мне горло, но пацан непроизвольно отвел руку в сторону, когда ударился лопатками о столешницу. Сейчас он яростно отплевывает черные пряди, разметавшиеся и прилипшие к влажным губам, пытаясь перевернуть меня и насесть сверху.
Да, давно я не возился вот так вот с кем-то, кто физически не способен сломать мне запястье, сжав его в кольцо из большого и указательного пальцев.
Прижимая руку, держащую нож, к полу, я думаю о том, хочу ли я убить.
О том, хочет ли парень умереть.
Неторопливо я застегиваю штаны, вытягиваю из петель расстегнутый ремень. Пацан брыкается и выгибается, шипя проклятья, но я знаю, что ни одно из них никогда не подействует. Стоит сдавить запястье, он роняет нож, а я забрасываю лезвие под книжный стеллаж. Чего там уже только нет: таблетки, гильзы, мятная жвачка, наверняка, засохшая кровь и кокаиновое напыление. Люди приходят сюда в поисках информации и оставляют много совершенно ненужных мне вещей.
- Зря ты его упомянул.
Говорить о нем мне так же опасно, как лгать Цепешу.
Я связываю его руки перед собой, а он смотрит на меня расширенными от злости и спидов зрачками, пытаясь понять, что же я буду делать дальше. Вот только я и сам не знаю.
Его тело красивое, но не то.
Его голос приятный, но не тот.
Уверен, он здорово стонет, когда кончает, но, блять, не так.
- Твое спасение только в том, что я люблю людей, дрянь.
Рана над коленом ноет сильнее, когда я поднимаюсь, а парень недоуменно застывает. Его тело расслабляется, когда до него доходит, что убивать его не будут, но недоверие проступает в чертах все четче и четче. Я физически чувствую, как он смотрит мне в спину, пока я кое-как волочусь к рабочему столу с ноутбуком.
- Вали отсюда, пока я добрый, мой тебе совет. Хватит с меня на сегодня веселья.
В поисках мобильного я разгребаю бумаги на столе и пачкаю их кровью, слушая, как на обломках того, что когда-то было столиком возле дивана, возится обдолбаный мальчишка, пытаясь встать.
Он – тот же самый парень в оранжевой водолазке, с грязными спутанными волосами, выблевывающий желчь. Просто в другом воплощении.
Таких как он очень много, и все, что их ждет перед феерическим передозом в грязном подземном переходе – это бесконечные литры рвотных масс и немного хороших моментов, когда приход оказывается ласковым и нежным, как хорошо оттраханная шлюха.
«Как низко ты пал», - думаю я, когда мои семнадцать снова наматываются нитью воспоминаний на шею.
Горечь во рту и горле становится жгучей, противной до тошноты.
- Ты еще пожалеешь, - рычит парень, пытаясь освободить руки и неуклюже пробираясь к двери.
Да, да, я слышал это много раз, но еще ни разу ни о чем не пожалел.
Ни о том, кем был.
И даже ни о том, кем стал.
И был ли вообще.
Телефон, наконец, находится, погребенный под толстым конвертом, содержание которого я благополучно забыл. Пусть Намие разбирается с этим бумажным мусором. Шеф слегка не в состоянии.
Дверь за спиной снова захлопывается, и я с улыбкой представляю, как пацан бредет по улицам района, без майки, распаленный раздражением и связанный по рукам, с вызовом глядя на прохожих, невежливо таращащихся на него во все глаза.
Вот теперь можно расслабиться.
Ноги подгибаются, а я думаю о том, что успел исследовать пол этой квартиры не хуже, чем философию Канта.
Мне надоело наблюдать за этим миром лежа, но ему, видимо, нравится, когда я снизу.
Тусклый дисплей телефона светится принятым сообщением, вызывающим скрежет зубов.
«Забыл сказать: ЭТО кусается. Парень фанат поиграть в инквизитора. Надеюсь, ты еще жив, детка. Целую сладко, хочу трахнуть».
- Бирн, сука.
В груди болит, и я испытываю острую необходимость встать, дойти до ванны, засунуть пальцы в рот и проблеваться. Но стоит поднять голову, как я решаю, что это не так уж необходимо, а мне слишком хреново для таких сложных манипуляций. В конце концов, я проглотил не так уж и много, чтобы мое сердце действительно с этим не справилось.
Вообще, Бирн неплохой парень, но меня просто ненавидит.
Хоть это и не мешает ему изредка писать мне всякую чушь, вроде «Как ты, котик?».
Эти мелкие шалости всегда раздражают всех его деловых партнеров. Их почему-то жутко бесит, что парень, у которого они покупают оружие, и которого едва знают, посреди серьезного разговора о пушках и героине говорит им «Я надеюсь, сегодня ты опять без белья».
Это всегда мне нравилось, и иногда я даже подыгрывал.
Вот только Шизуо, случайно подслушавший один из наших редких телефонных разговоров, слегка не оценил, что я в деталях описываю, как член Бирна скользит у меня за щекой и в горле.
Его выражение лица, когда разлетелся на части мой телефон, принесло мне невероятное наслаждение.
Вместе с этим сладким воспоминанием приходит какое-то медлительное отупение. От спидов мысли напрыгивают одна на одну, множатся и поглощают друг друга, но несмотря на это, среди них упорно навязывается одна, четкая.
То, что я смертельно хочу, чтобы он вернулся, дошло уже после первой дрочки в душе, когда я понял, что не могу кончить, не вцепившись зубами в его плечо. В общем-то, новостью это не стало. Я знал, что так будет, чувствовал.
Но то, что мне станет настолько все равно, помешает он отправке в Вальхаллу или нет, стало ударом под дых.
Нет, я все еще не отказался от золотого зала славы.
Но если его не будет рядом еще хотя бы сутки, боюсь, что я сойду с ума, и валькирии побрезгуют отмечать благородным клеймом мое тело, наполненное изувеченным рассудком.
Я крепко сжимаю в руках мобильник, набирая его номер и гадая, сколько раз он скинет, прежде чем взять трубку. И возьмет ли ее вообще.
С каждым гудком я придумываю все новые и новые эпитеты, способные выразить все, что я о себе сейчас думаю.
Ты аморфное тело с такими же аморфными по состоянию мозгами, Орихара.
Ты эгоистичный мудак, Орихара.
Ты мертвая, но вполне приглядная шлюха, Ори…
- Алло?
Ты отупело держишь мобильный у уха и просто охуеваешь от услышанного, Орихара.
- Алло?
Пьяный голос какой-то телки на фоне приглушенной музыки и противного смеха ударяет о перепонку, словно тяжелый таран о ворота Трои.
Вот только я не Менелай, и совершенно не хочу слышать голос этой Елены Прекрасной.
- Дай ему телефон, - хрипло выдавливать из себя слова для меня непривычно.
- А вы кто?
Да я уже и сам не знаю, кто я.
- Дай ему телефон, сука, - в груди покалывает сильнее, и я уже жалею, что не заставил себя добраться до ванной.
Я уже вижу в газетах заголовки о том, как и когда Орихара Изая был обнаружен своей секретаршей скончавшимся от внезапного сердечного приступа, наступившего вследствие передозировки наркотиками, прямо в своей квартире.
Я все жду, когда же она заистерит и наорет на меня, пьяно путаясь в словах, но этого не происходит. Давясь злобой и горькой слюной, я слышу его голос и замираю.
- Отдай, - доносится до уха отдаленный рык, и я облегченно выдыхаю, улыбаясь в никуда.
Сердечная мышца все еще ноет, но это не мешает ощутить секундное спокойствие.
- Детка, ты не ошибся номером? – грубо спрашивает Шизуо, и я удивляюсь, что он вообще заговорил со мной, а не сбросил вызов, как только увидел на дисплее мое имя.
- Уже осваиваешь гетеросексуальный мир? И как оно?
- Не хуже, чем с тобой.
Желудок сводит болезненным спазмом, и я чувствую невероятную злость на себя. Не выпуская телефон из рук, я едва поднимаюсь, цепляясь за стол, и все же бреду в ванную, надеясь, что еще не поздно.
Что-то кроме кофе, желчи и таблеток вряд ли могло остаться в моем желудке – вспомнить, сколько дней назад я нормально ел, для памяти оказывается задачей непосильной.
Человеческий мозг, способный на невероятные вещи, позорно спасовал перед постройкой хронологической цепочки длинной в три-четыре дня.
Высшее человечество с огромными перспективами.
Не может вспомнить, каким было его вчера.
Он молчит и, видимо, не собирается ничего говорить, равно как и сбрасывать мой звонок.
Отлично, Шизуо, дай мне прочувствовать всю свою ничтожность и вину перед тобой.
Будто бы это я бью его до кровавых потопов на полу.
Будто бы это я мешаю ему воплощать в жизнь грандиозные планы.
Будто бы это я меняю его на какую-то там призрачную дружбу существа, которое и человеком-то не назовешь.
Ввалившись в ванную, я едва не падаю, когда сажусь на колени, чтобы повиснуть на бортике. Свет включать я не стал, и здесь почти темно, если не считать болезненную электрическую желтизну, льющуюся из коридора. Оно и к лучшему, я бы не хотел видеть, как отразилось в зеркале над раковиной мое лицо.
- Мне херово, - выдыхаю я, борясь с подступающей к горлу рвотой. Я, конечно, этого и хотел, но блевать во время разговора со своей невъебической любовью как-то не по-джентльменски.
- Всем херово.
- Я подыхаю.
- Все подыхают.
Блять. Невозможно говорить с ним, когда он такой.
Я не могу выносить его равнодушия. Но добиться его эмоций я могу только одним способом – вызвать ярость. И тогда, скорее всего, мне придется навсегда забыть о том, как когда-то он гладил меня по спине, чтобы я быстрее уснул.
Я четко представляю его лицо, пустое и безучастное. Он хочет, чтобы я оставил его в покое, но не может бросить трубку, побаиваясь, что я распсихуюсь и выкину что-нибудь безрассудное.
Правильно делаешь, сука.
Голова раскалывается, и я с грустью думаю о таблетках, все еще рассыпанных на полу в моем кабинете. Маленькие, синие твари, способные свести с ума и убить.
Мне семнадцать, и я давлю их плоской стороной ножа, растирая в порошок, просто потому что мне скучно.
Мне семнадцать, и я смотрю Хейваджиме в спину, когда он забрасывает мяч в кольцо на баскетбольной площадке.
Мне семнадцать и мне нет дела до того, что я могу и не дожить до двадцати одного.
- Мне тебя не хватает, - бесцветно говорю я, понимая, что это последнее, что я могу ему сказать.
Нет, говорить с ним я могу даже до того, пока меня не начнет выворачивать желчью, но он вряд ли станет что-либо из этого бреда слушать.
Есть так много вещей, о которых я могу рассказать, но все, что я делаю - это молчу о них всю жизнь.
- Мозгов тебе не хватает, - зло огрызается Шизуо, и его голос пропитывается яростью по нарастающей, - Ты сам меня отшил, если не забыл, мудак.
- Я помню.
- Так что же ты, блять, от меня хочешь?
- Чтобы ты приполз ко мне на коленях и умолял меня не бросать тебя.
- Слушай…
- Я бы согласился, - торопливо выдыхаю я, пока его мобильник еще жив и не смят в крошку.
- Изая.
- Да?
- Ты мудак.
- Да?
- Точно тебе говорю, - устало выдыхает он, и я представляю, как он опускается на корточки, съезжая спиной по стене туалета одного из клубов, где ему подкинул работенки Том.
Вязкая слюна выделяется все активнее и активнее, и мне жутко противно ее глотать.
- Я прощен?
- Нет. Что с голосом?
- Член моего нового любовника оказался офигительно большим.
- Идиот. Спорю, ты ни с кем не спал.
- Да я вообще почти девственник, - смеюсь я, осознавая, что дышать становится легче.
Контакт между враждующими дружинами налажен без урона обеих сторон.
Ни одна шпага не была обнажена.
Ни одна стрела не покинула колчан.
- Ты сам-то в это веришь?
И все же один из воинов изловчился напороться на собственный меч.
Старая фотопленка с размытыми и засвеченными лицами любовников обвивает шею, затягивая петлю.
Никто ведь не виноват, что пока Хейваджима играл в асоциального и жуть какого опасного типа, я играл в мафию и парня без будущего.
- Забудем об этом. Угадай, чего я сейчас хочу.
- Вывих челюсти.
- Заманчиво, но нет.
- Тогда, может, перелом?
Тогда, может, ты заткнешься, придешь ко мне и сделаешь все, что я от тебя потребую.
Рука, вцепившаяся в белый бортик ванной, дрожит, и холодный, пропитанный кислотой пот стекает по спине.
Кажется, я чувствую, как мой мозг повреждается, и мне его безумно жаль.
- Не угадал.
Большим пальцем я вдавливаю кнопку отбоя внутрь, глядя, как яркий до рези в глазах свет экрана уныло гаснет. Телефон выпадает из скользких пальцев, звонко ударяясь о кафель. Тахикардия усиливается, переполняя вены и артерии кровью.
Нам больше не о чем говорить.
Я проглотил чужое сердце. Оно застряло в горле и стучит-стучит. Стучит прямо там.
И я больше не могу сказать ему ни слова.
Усиленная стимулятором призрачная радость, навеянная ровным голосом Хейваджимы, покрывается трупными пятнами, раздраженно хлопнув напоследок крышкой гроба.
Среди запутанного в восьмерку бесконечности потока мыслей застопорилась одна и та же. Выбившись из стаи, она рябит перед глазами, размазываясь красной краской на внутренней стороне радужки.
«Нам больше не о чем говорить».
«До тебя еще не дошло?».
«НЕ О ЧЕМ ГОВОРИТЬ».
Если он захочет – он будет здесь.
Если нет – я не смогу заставить его вернуться. Если только, конечно, не возьму Юхея в заложники. Жаль, но это один из тех эффективных способов, к которым никогда не стоит прибегать.
Мое дыхание в этой темноте отвратительно.
Кровь, сочащаяся из раны, отвратительна.
Я откручиваю кран, предвкушая новый приступ тошноты, поднимаю руку на уровень глаз, уныло разглядываю более-менее привыкшими к темноте глазами собственные пальцы. Воспоминание о том, как мне едва не отрезали парочку, печалит.
Лет семь назад я усвоил одну чудесную в своей простоте истину.
Если всего-то вовремя засунуть два пальца глубоко в горло, можно спасти себе жизнь.




[6] Центурии – из центурий состоят «Предсказания Мишеля Нострадамуса».

@музыка: Joy Division – Leave Me Alone

@темы: Durarara!!, Shizaya, Фанфикшн

---

Что бывает, когда делаешь одно, а думаешь о другом

Сегодня, как вчера, позавчера, пару лет назад, восемь лет назад, у меня горят мозги.

Битлы поют, я никого, никого вообще не трогаю.

Что поют Битлы:
All you need is love.
All you need is love.
All you need is love, love.

Что слышу на переферии я :
All you need is love.
All you need is love.
LOVE, LOVE WILL TEAR US APART

Hello, Joy Division! I miss you so much!

@музыка: The Beatles – All you Need is Love

---

Тем временем в аду

Название: 21
Автор: Sayset
Рейтинг: NC-17
Жанр: яой, драма, POV, ER
Пейринг: Шизуо/Изая
Дисклаймер: все принадлежит тем, кому принадлежит
Фэндом: Durarara!!
Статус: завершен
Размер: миди
Размещение: размещать где-либо запрещено, найду - убью
От автора: Как выжить и убить на ментальном уровне в условиях крайнего эмоционального стресса.
К Клагесу логоцентризм, в этой текстовой реальности только я, Деррида, вы и деконструкция.
Предупреждения: насилие, нецензурная лексика, наркоманские мотивы

Cмерть каждого Человека умаляет и меня,
ибо я един со всем Человечеством,
а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол;
он звонит и по Тебе.

Джон Донн


I. Bloodflood

Когда ты поступил очень плохо, мышление деградирует, сужаясь до «лишь бы не слажать, не слажать, мать-твою-не-слажать».
Если кто-то узнает, тебя жестоко накажут, да-да, ты знаешь это так же четко, как то, что шраму на костяшке большого пальца уже девять лет. Это не совесть и не страх перед болью, все куда хуже. Боязнь проколоться, проговориться, выдать себя. В конце концов, ты идеальный лжец, оступиться было бы невыносимо стыдно. Парень, что с тобой не так? Такой исход ирреален. Сам факт твоего разоблачения смешон, потому что люди вокруг – иерархия кретинов, слишком занятых собой и удовлетворением своих потребностей.
Какая бы дрянь ни случилась, в какую ситуацию бы не вляпался, свято веришь - все будет как надо. Счастливый конец, просто американская мечта, шлюхи и героин – все это гарантировано. Что бы там ни произошло, кажется, будто ты будешь жить вечно, умрет кто угодно, но не ты. Ты, блять, долбаный избранный, знаешь, как выбраться из любой задницы и что сказать, сожрать или сделать, чтобы не сдохнуть, когда не надо.
Я говорю точно так же, как делал это минуту назад, так почему голос, вырывающийся из моего горла, звучит по-другому? Где этот долбаный суфлер, я ему шею сверну за бездарность.
Веди себя естественно, ты ничего не украл.
Если не считать головы одной твоей загадочной знакомой. С кем не бывает.
Веди себя естественно, ты никого не убил.
По крайней мере, в ближайшие двадцать четыре часа точно нет.
- Где она? – в треске интонаций проскакивает раскаленная искра, сжигающая всю самоуверенность дотла.
- О чем ты?
О моей совести? О твоей сдержанности?
Изобразить вялую заинтересованность на лице, устало потереть переносицу – самое оно для образа полной непричастности к происходящему.
- Где. Чертова. Голова.
Всего три отрывисто отчеканенных слова и глубоко внутри меня под эпическую до дрожи музыку происходит настоящий Перл-Харбор.
Там, среди взрывов и вспышек, можно орать и истошно выть.
Снаружи – замереть в спокойствии.
- О чем ты?
Повторить вопрос громче, с еще большим удивлением, перестать притворяться вымотанным. Поставить рычажок с пометкой «Я совершенно не понимаю, в чем дело» на максимум.
Жаль вот, что это не помогает, когда Хейваджима взбешен. Столько лет попыток и прогулок по тонкому льду, а я все еще не знаю, что же мне сделать, чтобы заставить его поверить в мою невиновность. Трудно выдумывать правдоподобные оправдания, когда от
этого зависит твоя жизнь. В момент опасности она почему-то кажется такой важной - если, конечно, не подвергаешь себя риску сам, так как идиот и скучаешь, что не начать тупить на нервах невозможно.
Давай разбодяжим эту партию и наебем клиента на два куска просто потому что он нам не нравится.
Да, конечно, почему нет.
Давай прогуляемся к Шизуо с трясущимися от мескалинового передоза руками и полной сумкой контрабандного героина, который нужно сбыть заказчику не позже, чем через полчаса.
Окей, он будет рад нас видеть, определенно.
Что может быть лучше парня, у которого есть нож и который прекрасно знает, как с ним обращаться, даже если очень и очень не в себе.
В общем, не сложно догадаться, что сложившаяся вот прямо сейчас ситуация – это тоже продукт одной из множества моих охуительных идей.
- Голова Селти, Изая, - жуткий полушепот прямо над ухом и рука, сгребшая волосы в горсть, давит сильнее, - Блять, да каким же чокнутым придурком нужно быть, чтобы такое выкинуть?
Наверное, таким, как я.
Отрицать хоть что-либо из сказанного смысла нет, остается только расслабиться и беспомощно растянуться на полу. Локоть Хейваджимы давит между лопаток сильнее, хрустят, вставая на место, позвонки.
- А что с ней не так?
- О, даже не знаю, может быть то, что она все это время была у тебя, мудила.
- Откуда ты узнал?
Это не совсем то, что я хотел бы спросить. В идеале вопрос должен звучать как «Кого мне наказать за то, что ты узнал?».
- Не важно. Просто верни мне ее, пока я тебя не раздавил, блоха. Или нам обоим будет очень больно, тебе дышать, а мне – замаливать грехи.
Старина Шинген. Кроме него сдать меня было просто некому. Даю руку на отсечение – взамен на эту информацию он потребовал у нашего мистера Невероятного позволить провести обследование его тела. Страшные, страшные люди науки. Твой папаша редкостная сволочь, Шинра.
И он за это поплатится, если сегодняшний вечер все же войдет в горячую десятку фиговых вечеров, которые мне удалось пережить. А то уверенность в последнем тает во мне с каждой секундой, как опийный дым под низким потолком.
- В оцепенение не впадай, не спасет.
А что спасет?
- Ты просто не понимаешь ни черта, Шизу-чан, - уже и не помню, когда в последний раз чувствовал себя пойманным с поличным.
Мне будто снова шестнадцать, и я отмазываюсь от полицейского, пытаясь убедить его, что я вовсе не подозрительный тип.
Нет, это не мое. Никакой марихуаны, пока не исполнится двадцать один. Те ребята? Да, знаю их, местные. А я мимо прохожу, ингалятор дома оставил, спешу обратно, а то сдохну еще, астма вам не шутки. Глок зачетный, подержать можно? Ладно-ладно, понял, нет, так нет. Давайте быстрее, меня папочка ждет, волнуется.
С ножом. В груди.
В общем, мы с ним очень любим друг друга.
Примерные отец и сын.
Жвачку хотите? Апельсиновая.
- Да, ты прав, я совершенно не понимаю, на кой черт тебе все это нужно. Но это тебя не оправдывает, ублюдок.
Так, это мы уже не раз проходили. Относительно мирная беседа быстро перетекает в ожесточенное избиение, стоит только сказать пару слов поперек и вывести Шизуо из себя. Спустить курок, выпустить пулю его гнева прямо себе в лоб.
Бам.
Мои мозги растекаются по паркету и пачкают ковер.
- Не могу. Ее у меня давно нет. Как думаешь, сколько клиентов не прочь иметь подобное в своей коллекции? Очень много, детка, очень много.
- Знаешь, - низкий голос говорит о том, что скоро мне будет больно, - Все, что ты делаешь – это наебываешь меня, лживая ты тварь.
- Зачем мне это? Ты прекрасно справляешься и без меня.
Дергает за плечо и заставляет перевернуться на спину, снова придавливая плотно к полу, давая почувствовать лопатками все микронеровности. Телефон в кармане перекрутившейся и сползшей с плеч куртки больно давит корпусом в позвоночник, но это всего лишь меньшее из зол. Острый локоть упирается в грудь куда болезненнее.
Светлая челка падает Хейваджиме на глаза, но это абсолютно не мешает рассмотреть его взгляд за синими линзами. Ничего хорошего он не пророчит – назвать хорошей быструю смерть можно разве что с очень большой натяжкой.
Хотя, иногда я был бы рад и ей. Заботливой, спокойной.
Она – эта та, кто когда-то всем нам заменит мать.
Молчание, залегшее между нами, говорит о том, что между нами в принципе может быть вообще хоть что-нибудь, кроме взаимной ненависти. Он шумно дышит, в то время как я своего дыхания вообще не слышу, более того - едва ли чувствую. В офисе тишина и порядок, даже не смотря на то, что он находится в самом эпицентре масштабного взрыва войны, названной нашими именами.
Изая-Шизуо.
Изая-море-крови-Шизуо.
Изая-я-убью-тебя-Шизуо.
Если повернуть голову влево, под столом можно увидеть фигурки сеги и табачный пепел. Вчера вечером, когда все еще было в порядке, насколько это вообще можно так назвать, Шизуо смел их вместе с доской, намереваясь стереть одного из моих клиентов в порошок. Теперь же он жаждет моей крови.
Так пусть же возьмет то, что ему так хочется.
Перевести дыхание, заглушить воющий инстинкт самосохранения.
Мысленно завещать все свое имущество человечеству в случае смерти.
- Вся эта история, Шизу-чан, абсолютно не твое дело. Если ты считаешь, будто возвращение головы зачтется кем-то там наверху, то не стоит. Глупо думать о прощении после того, как связался со мной, ты сам знаешь, насколько гиблое это дело. Я никогда тебе ее не отдам. Пока жив.
Вот и все. Стоит только крикнуть натренированной голодной гончей «фас», и она бросится в атаку прежде, чем наметит цель. Нет больше Хейваджимы, по утрам несущего всякий бред сквозь сон. Есть его сила, захватившая все то немногочисленное разумное в нем, позволяющее мне играть с огнем и оставаться в живых.
Знаешь, каждый раз, когда с тобой это происходит, я испытываю какой-то темный восторг и дикий страх. Как только ты выходишь из себя, до меня доходит – ты больше не остановишься, что бы я не делал.
Никакие «милый-любимый, хватит, мне больно» уже не спасут. Никакие извинения и обещания исправиться, отдаться в рабство, отсасывать каждый вторник и четверг, больше не имеют смысла.
Абонент временно недоступен, пожалуйста, прохрипите свои предсмертные мольбы о помощи позже.
В эту секунду, когда в разных точках мира кого-то, безусловно, закатывают в бетон, я, предавший и разгневавший, проверяю остроту топора на плахе собственной шеей.
Коммивояжер, жующий яблоко и наблюдающий из толпы за тем, как моя голова отлетает к его ногам, не поморщится. Потому что даже воображаемый зритель меня ненавидит; скорее всего, из-за меня засадили его такого же тупого и воображаемого папашу.
Оба – отец и сын – олицетворяют интересы людей, для которых знакомство со мной не закончилось хорошо. Таких у меня в запасе сотни.
Не обязательно иметь друзей, чтобы знать – те, у кого есть хотя бы один надежный, очень ими дорожат.
Хотелось бы мне знать, можешь ли ты, чудесный гонщик, оценить это. Я забрал что-то твое, и теперь тот, кто считает тебя другом, мне мстит.
Ну а кто же для тебя я, Шизу-чан? Совсем меня не ценишь, да?
Неприятное чувство внутри говорит о том, что оно, наконец, пришло. Время для рокировки приоритетов пришло, и я оказался совсем не там, где хотел бы.
«Скажите, господин Орихара, вы были готовы к такому повороту? Вы вели себя как идиот, поставили на эти отношения все, но они стремительно обесценились. Что вы намерены делать? Хейваджима Шизуо, как бы это помягче сказать, кинул вас. Господин Орихара, сейчас ваш здравый смысл нуждается в вас как никогда. Что вы намерены делать?».
Без комментариев.
Даже если бы удалось выбраться из-под него, сбежать бы не получилось, а я сегодня слишком устал, чтобы выкраивать для себя лишние минуты.
Первый удар по лицу оказывается уж слишком болезненным, но не успеваю я пожалеть о том, что мой болевой порог довольно высокий для моментальной отключки, как за ним следует второй, третий, и, кажется, даже четвертый, с этого момента различать становится сложно. Когда тебя бьют, особенно с такой силой, а ты не можешь даже рукой пошевелить, боевой дух как-то вянет, оборонные копья опускаются вслед за скинутыми в братскую могилу знаменами. Они горят, смешанные с пылью и кровью, пока ты отупело смотришь на них невидящим взглядом. И где те дни, когда все армии под твоим руководством приносили только хорошие новости?
Ах да.
Это же было до того, как я узнал, кто такой Хейваджима Шизуо.
Каждая новая ссадина значительно уменьшает шансы подняться и хотя бы попытаться спастись.
Я люблю людей, но в их природе есть огромные упущения. Например, сложности в борьбе с болью без вспомогательных препаратов и свойство забивать на опасность, пока она находится вне зоны твоей досягаемости.
Все эти «ну я же не думал, что оно так рванет», к огромному сожалению, могут быть озвучены как тупым подростком, заигравшимся производством взрывчатки в кустарных условиях, так и физиком-теоретиком, заигравшимся в самого - не произносите имени сами-знаете-кого всуе - Творца.
И от этого человечеству очень грустно, господа.
- Не тебе решать, что меня касается, а что нет, - это больше не ты, это говорит твоя ярость, нужно будет попросить ее передать тебе привет, - Мне нужна голова и я ее получу, что из этого до тебя не дошло, Изая?
Раскаты грома оглушают.
С этого момента я уже не слушаю, потому что дальнейшие слова мне точно не понравятся. Злой человек – страшный человек. Злой Хейваджима – ночной кошмар всех заключенных Уандсворта.
Левая сторона лица онемела от боли, под горячими нетерпеливыми пальцами негромко треснуло в суставе локтя, заставив взвыть и зажмуриться. Вряд ли перелом, но сейчас черт разберешь. Вывих - тоже мало приятного. Может все-таки пробовать попросить его прекратить? Или пока еще можно потерпеть, прежде чем начать унижаться, захлебываясь собственной кровью, которой уже полный рот? Когда не в силу терпеть, люди молят о пощаде, даже если их никто не слышит, стоит ли тогда говорить о надежде на то, что тебе внемлют и сжалятся. Вдруг каким-то чудесным образом Шизуо успокоится и передумает убивать меня сегодня.
Вдруг все это время я ошибался, и на самом деле Шизуо не чуждо хоть что-нибудь человеческое.
Утопия. Всегда ненавидел ее, зачем придумывать слово, чтобы назвать им то, чего нет и по определению быть не может. Это же издевательство.
Немощно треснул под ребрами экран телефона, когда мое лицо, наконец, оставили в покое и принялись крушить грудную клетку.
Наверное, в битве Хейваджима привык сдерживать силу – человеческое тело куда хрупче фонарных столбов, и не будь этой привычки, его давно бы уже засадили без моей на то помощи, потому что один удар в лицо на полную силу, и свежий труп со склизким месивом вместо мозгов обеспечен.
Если я выживу, обязательно спрошу его об этом.
На секунду он отвлекается, шипит мне что-то в лицо, и достает из кармана брюк складной нож. Вот черт, я надеялся, что он о нем не вспомнит, а то мало ли. Нет, Хейваджима к этому никогда не прибегал, ему всегда хватало собственных кулаков, но, учитывая ситуацию, он мог бы пригрозить отрезать мне пальцы, если я не скажу, где голова, а если уж действительно продал, то кому. Я был уверен, что он тут же отшвырнет его в сторону, чтобы я, чего доброго, им не воспользовался.
Поздравляю, Орихара, впервые за много лет ты почувствовал себя наивным кретином. Будь Шизуо сейчас во вменяемом состоянии, он несомненно бы обрадовался твоим блестящим успехам.
«Ведь можешь, когда захочешь», - со смешком сказал бы он.
- Блять, не надо. Шизу-чан, не надо, ты не в себе и на самом деле этого не хочешь, эй, – кровь, вставшая в горле, словно вода после наводнения, не дает говорить внятно, но страх в голосе слышу даже я сам.
Я давно научился ханжеству, обвиняя других в безумии.
И сейчас я продолжаю быть ханжей, так смело предложив утолить ему свою жажду крови, но при этом совершенно не желая отдавать ни капли.
Ткань штанов на внутренней стороне бедра расползается под лезвием, ведущим ровно по шву, и если сильно дернуть ногой, металл засядет так глубоко, что разделывать ногу дальше станет тяжело. Точнее, так было бы для нормального человека. Уверен, Хейваджиме это нисколько бы не помешало. Сейчас он слишком занят своими проклятиями в мой адрес, чтобы заметить подобное.
А еще, если я выживу, то определенно прочно и надолго подсяду на обезболивающее. Не станем возвращаться к старому, а лучше полюбим викодин. Буду безумный и поддатый, прямо как долбаный Джордж Карлин.
Если он сейчас убьет меня, пожалеет ли? Он так давно этого хочет.
От боли мутит и возникает ощущение, будто еще немного, и я увижу киноленту кровавых галлюцинаций. Крови на полу уже столько, что можно смело терять сознание, ссылаясь на ее недостаток. И какого хрена я все еще здесь, терплю и страдаю?
Воображаемый доктор из моей личной коллекции обиженных вскидывает руку, глядя на часы.
"Время смерти - отныне и навсегда", - будничным тоном говорит он.
Его воображаемый сын сторчался по моей вине.
Нож все же застревает в бедре, и от этой чертовой боли меня выгибает дугой, впору бы реветь, но на это нужно хотя бы чуточку сил. Что-то по моему лицу точно течет, и это - кровь. Я одет в ее алые тона точь-в-точь как Красная смерть старины По[1].
- Шизуо, твою мать, очнись. Тебе будет скучно без меня, - просить и убеждать, когда тебя не слышат, все равно, что молиться богам, в которых не веришь, - Дьявол… Кого же ты будешь трахать, когда меня твоими стараниями не станет, а?
Нож выскальзывает из плоти и стучит об пол. Теперь он хищно скалится мне окровавленным ртом из дальнего угла офиса.
Это жутко, но делает мрачный мир вокруг немного светлее и чище. В гробу появляется тонкий просвет, позволяющий мне – погребенному заживо – вдохнуть полной грудью.
Мне жаль крови, я действительно жадный. И я не хочу умирать вот так. С тех пор, как мне исполнился мой вечный двадцать один, времени для того, чтобы умереть молодым, почти не осталось.
Но оно еще есть.
- Не искушай, - выражение его лица такое, будто еще слово, и он зашьет мне рот, - Просто скажи, и все закончится, обещаю.
Ну и что это было? Пуля с любовью?
На твоих губах горький привкус моего дурного влияния. Теперь твоя звериная часть научилась мне врать, но это ничего. Я все равно не верю ни единому слову, потому что смягчившийся голос – обман-обман-обман.
Только послушай, что ты несешь. Как же я могу тебя не искушать? Я – вершина и основа твоей пирамиды Маслоу[2].
- Если я не отвечу, все тоже закончится, но куда трагичнее, верно?
Синяк на скуле пульсирует, и кожа в этом месте словно уплотняется. Сейчас наступил тот редкий кульминационный момент, когда Хейваджима почти в себе, и его тянет разговоры разговаривать. Возможность спастись, такая вот своеобразная дань королю.
Что ж, в таком случае, я, Изая II Лживая Тварь, предпочту умереть за королевство своих интересов.
- Делай, что хочешь. Мне плевать. На тебя и на твои тупые угрозы, чудовище.
И что делает Орихара Изая, когда его покидает собственное благоразумие?
Огребает по полной.
Мое, такое хрупкое, нежное и трепетное тело снова подвергается пытке, и я мысленно перебираю в голове всех злодеев, провалившихся на экзамене по предмету «Я и моя философия вели за собой тупое стадо, но по сценарию хорошие парни все равно оказались сильнее».
Каждый новый удар уничтожает не только самообладание. Вместе с разрывающимися под кожей сосудами лопаются нити, приковывающие меня к реальности. Теперь я отрываюсь от твердой земли сознательного как огромный, наполненный гелием красный шар.
На самом деле, для того, чтобы не понимать, где ты, кто ты и что происходит, необязательно вмазываться или что-нибудь глотать. Чтобы выпасть из этого жестокого мира, высасывающего все то немногочисленное хорошее, что ты еще не успел толкнуть по дешевке, можно даже и не терять сознания.
Достаточно испытать сильные эмоции. Очень много сильных эмоций или один качественный оргазм. Это закон. Он правит так давно, что корона на его голове потемнела от времени. Шок, боль, отчаянье, экстаз, счастье – они выносят почище нежно-кремового крэка. Только язык не немеет. Хотя, это как сказать. Когда трясет и выкручивает от страха или боли, как-то забываешь, что у тебя вообще есть язык, и с его помощью можно воспроизводить слова.
Инъекция, сделанная прямо в сознание, намного эффектнее, чем натуральная или синтетическая дрянь по вене или перорально.
Сегодня я представляю интересы наркомана, забитого тяжелыми берцами в грязной и липкой от крови подворотне его приятелями – теперь уже бывшими, потому что трупы не водят никаких лишних знакомств.
Сегодня я играю роль сшибленного с ног бунтаря, разрываемого несогласной толпой на части.
Это меня сегодня колотит резиновой дубинкой по спине чрезвычайно, мать его, толерантный к миру полицейский. Кажется, не так давно я предлагал ему жвачку.
Кроме общей боли, всех нас связывает вот что: мы хотим что-то получить и не желаем отдавать, потому что зависимы от этого.
И уже завтра мы, скорее всего, будем мертвы, как Помпеи. Ни единой живой души под серой толщей пепла, забившегося в опаленные глотки.
В микротрещинах на линии моей жизни только что проступило мелкое «Тот, кого похоронят в гробу из ясеня».
Сейчас, в полубессознательном состоянии, мне мерещится много всего – яркого и не очень, но все это меркнет перед блеклым пламенем волос моего визави. Ему не снятся кошмары не потому что у него все прекрасно в жизни, вы что, наличие в ней меня уже свидетельствует о том, что она – полный отстой. Просто у него крепкая психика, и я редко даю ему спать. Некогда смотреть плохие сны.
Я пропустил момент, когда он остановился, а светлые пряди прилипли к моей мокрой от крови щеке. Для меня время между тем, как Хейваджима сбивал костяшки в ударах и тем, как он, тяжело дыша, уткнулся лицом в мою шею под самым ухом, стерлось, растворилось. Уверен, именно так чувствовал себя Рип ван Винкль – двадцать лет пронеслись для него так же быстро, как одна летняя ночь[3].
Горячие сухие губы прижимаются к бледной от болевого шока коже.
Это что, предсмертная ласка? Мне причитается утешительный поцелуй? Или тебе, Хейваджима, стало скучно, и ты решил сыграть со мной в Клеопатру?
Кажется, я перестарался и все же свел этого кретина с ума.
- Изая.
О да, давай. Вот, блять, именно сейчас. Попытайся уговорить меня другим методом, предложи что-нибудь, чего я хочу, чтобы получить то, чего от меня хочешь ты. Только для начала отскреби от пола, парламентер херов. Сколько раз тебе говорить: сначала по-хорошему и только потом как получится.
Ну, попробуй, умник.
- Изая.
Слишком много, громко и часто ты зовешь меня.
Может, пора замолчать?
Что если настало время заткнуться?
Да, и если честно, не нравится мне этот тон. И без этого тошнит.
Сейчас я открою небольшой секрет.
Несмотря на всю мою любовь к людям, они очень часто вызывают у меня острые приступы раздражения. Это как рвотный рефлекс, который просто невозможно сдержать.
Всему этому есть одна долбаная причина – отцом драмы был человек.
Отцом страдания, смертной казни, догадки попробовать сок опийного мака на вкус, как ни прискорбно, тоже был человек.
- Блять. Я так хочу тебя убить, - твой голос звучит глухо, - Ты бесишь, сука, ты невыносимо бесишь.
Я знаю, детка. О-о, ты даже представить себе не можешь, как хорошо я сейчас тебя понимаю.
Как думаешь, если бы не это – ты бы еще дышал?
Когда мы встретились впервые, я со скукой подумал, мол с этим парнем все ясно. Всеобщее непонимание, жажда быть нормальным, найти свое место в обществе. Стандартный список желаний слегка не вписавшегося в коллектив человека.
Вместо заносчивого парня с обесцвеченными волосами я видел потерянного монстра, которому нет места на этом кругу ада.
Этот ребенок с голодными глазами, думал я.
Он уже мечтает вырасти плохим.
Но и здесь эта тварь меня удивила, стоит перестать себе врать. Несмотря на жажду разрушений, Хейваджима оказался куда менее кровожадным, чем должен был быть. Так нельзя, это не по сценарию. Кто-нибудь, наложите грим по новой, нам нужно все переснять, эпизод не соответствует действительности. Скажите сценаристу, что он уволен и больше не имеет права вешаться в сортире для персонала.
Он почти лежит на мне, лишь слегка упираясь ладонями в пол, и мои ребра этому совсем не рады. Блять, да такое впечатление, будто мы только что занимались диким сексом, вот только кровь во рту не дает мне себя одурачить, как и вывихнутая рука. Чувствую, когда адреналин немного спадет, я буду ныть и умолять дать мне хоть что-нибудь, что выбросит меня из реальности далеко и очень надолго.
- Как только я понимаю, что еще немного, и мое желание исполнится, происходит какая-то хрень.
- Просто больше никто не трахается так клево, как я, и тебе жаль меня терять, - на самом деле сейчас я ненавижу тебя сильнее обычного и хочу, чтобы ты сдох.
- Изая, прошу тебя, просто скажи, где она, прошу. Все будет хорошо, если ты скажешь.
Он слегка приподнимается, осторожно проводит ладонью вверх по шее, к щеке, стараясь не задеть ни одной жгущей ссадины. Его руки кажутся прохладными, потому что моя кожа воспалена и горит. Костяшками полусогнутых пальцев он поглаживает шею, шепча какие-то идиотские, лишенные смысла слова, но здесь главное интонация. Тихая, успокаивающая.
Это как говорить приятелю, когда его ломает и выворачивает, что все будет хорошо, хотя на самом деле ничего хорошо не будет, потому что все вставляющее в этой квартире уже вынес один из таких же торчков, как, впрочем, все ваши «друзья», и бедняга, разбиваясь в судорогах, подыхает у тебя на руках.
«Все будет хорошо», - организм не справляется и пытается выблевать всю эту дрянь внутри.
«Все будет хорошо, верь мне», - если в этот раз сердце выдержит, то, возможно, будет время достать еще, чтобы прожить чуть дольше.
«Все будет хорошо, слышишь», - все, чего хочется сейчас – это выйти в окно.
«Я что-нибудь придумаю», - и действительно, ты уже придумываешь, куда будешь девать труп и что скажешь копам, если они тебя все же найдут.
Сердцевидные витаминки из большой банки твоего великодушия меня не спасут, Шизу-чан. Здесь нужно что-то помощнее.
Даже при открытых глазах все упорно темнеет, кровь на штанах остывает и в ногу холодно. Хейваджима без особого труда выпутывает меня из куртки и неуклюже зажимает ею рану.
Как мило.
- Хватит, Шизуо, я ничего тебе не скажу. Мне это нужно, понимаешь? Это, блять, дело всей моей жизни, не вздумай меня обламывать, - этот визг не по нраву даже мне самому, но что поделать - эмоции.
Пытаться оттолкнуть такого, как он – хотя о чем это я, таких больше не существует - даже относительно здоровой рукой – только зря тратить силы. Но я же упорный, чтоб его.
- Не двигайся, лучше лежи спокойно.
- Блять, да ты издеваешься? – вот бы не было так больно смеяться, - Шизу-чан, я не понимаю. Я нихрена тебя не понимаю, определись уже, что ты от меня хочешь, чтобы я сдох сразу или выслушивал весь этот бред.
Вальхалла наказала меня за плохие деяния, послав тебя.
Он болезненно морщится и шершавым языком слизывает кровь с лица, обводя им скулу. Крепко жмурит веки, не желая видеть того, что сделал со мной. На древе самолюбия в моей груди зацветает ветвь – я причиняю ему боль даже когда играю роль агнца под его кнутом.
- Успокойся, - он просит, эй, все слышали, он просит, кто-нибудь, поставьте камеру в режим видеосъемки, я буду перематывать этот момент снова и снова, - Рано или поздно я бы все равно узнал. Никто не заставляет тебя быть такой сволочью, ты сам виноват, так что перестань истерить.
- Я не могу перестать, когда ты хочешь отобрать у меня все, - потому что тогда я скончаюсь от ломки, происходящей исключительно в моем воображении, - Не делай этого со мной, не надо, не надо, Шизуо, пожалуйста…
- Тише.
Хейваджима касается губами век и подхватывает на руки, вырывая из груди то ли всхлип, то ли стон. Онемевшей щекой я почти чувствую тепло его груди. Так близко к стуку сердца, что рот наполняется кровавой слюной – прогрызи я ему сейчас грудную клетку и сожри этот шумный комок внутри, он не издаст ни звука, так сильно его чувство вины передо мной. Избитый и искалеченный, я ощущаю власть и силу, потому что ему больнее, чем мне – я делаю для этого все, даже цепляюсь за его шею рукой, когда он укладывает меня на диван и пытается отстраниться.
Теперь его лицо – маска отрешенности и равнодушия, потому что он хочет быть где угодно, но не здесь.
Он обречен и уже мысленно произносит заученную наизусть сакральную молитву.
«От свободы духа и тела моего – отрекаюсь».
«От спокойного сна и безмятежных дней своих – отрекаюсь».
«От жизни и смерти, дарованных мне – отрекаюсь».
За каждую мою сломанную кость.
За каждую каплю моей крови.
- Ты еще хуже, чем мне казалось, - с презрением выдыхает он в мои губы, но это больше ничего не значит – я здесь герой.
- И ты простил мне это.
Тебе повезло, у Селти нет головы – не придется стыдиться смотреть ей в глаза, зная, у кого же находится то, чего она так желает. Ты не скажешь ни слова, потому что битву за твое поклонение заведомо проиграют все, кроме меня.
- Я сделаю вид, будто ничего не знаю, и очень надеюсь, что оно того стоит, - сокрушенно шепчет он, поглаживая мои волосы, - Но ты все равно чудовище, Изая. И тебе с этим жить – не мне.
Такой большой мальчик, а все никак не перестанет обманывать сам себя.
Устало улыбаюсь разбитыми губами - нежность после жестокости всегда принимается с куда большей благодарностью, хоть и никуда не девшаяся боль все портит, притупляя.
Тот, кто мучил меня всего пару минут назад, где он сейчас?
Торонто, Будапешт, Мальта, Барселона, Рим, другое измерение.
Где бы ты ни был, сволочь, тебя я ненавижу даже больше, чем его.
Где бы ты ни был, я всегда вижу тебя по ту сторону темно-бронзовых глаз.
Едва слышу, как он говорит с кем-то по телефону, пока я подыхаю от боли. Если Шинра приедет вовремя, то сегодня я останусь жив, но я слишком увлечен потерей сознания, чтобы понять, что же думаю по этому поводу.
Со временем это происходит.
Ты перестаешь чувствовать хоть что-либо. Тела нет, мира нет, тебя нет.
Внутри бьется о стенки плотно звенящее ничто.
Обычно это предвестник того, что ты умираешь – в самом преддверии просто смиряешься, страх смерти отступает. Мозг перестает выполнять эту функцию – он слишком занят подготовкой к началу отмирания клеток.
Три, два, один. Ноль.
Щелк.
Ты понимаешь, как чертовски устал жить.
Все вещи, казавшиеся тебе такими важными, все подвиги, которые ты не успел совершить – даже это вдруг становится бессмысленным. Потому что там, куда ты уходишь, больше не будет ничего.
Потеря сознания действует почти так же, потому что гарантии очнуться нет.
Может быть, сегодня ты умрешь. А может быть, сегодня умрет твоя вера в жизнь.
В любом случае, ты просто перестанешь существовать, шатаясь по жизни, как Бодлер по Парижу.
Если я умру, то точно проведу много дней и одно лето в аду.
Сейчас я вижу лестницу в небо.
И эта лестница горит.


***


С возрастом все становится куда мучительнее.
Тяжелее просыпаться по утрам и еще труднее засыпать ночью. Ты делаешь свои дела, ставишь новые личные рекорды, заводишь знакомства – все это потому что ты не хочешь мириться с тленностью тебя и всего вокруг.
Накрывает понимание одной важной, но очень болезненной истины. Смысл. Его нет. Ты умираешь, и подсознание уже готовит к этому тебя и твое тело. Это тот же отсчет, который ведет мозг перед самым концом – трагическим, как гибель Ромео.
Щелк.
Ты продолжаешь трахаться с теми, кто тебе безразличен, просто потому что можешь. Удовольствие – его осталось слишком мало, чтобы упускать возможность раздобыть хоть чуть-чуть, даже если от этого грязного траха тебя уже тошнит.
Щелк.
Упорно пытаешься вырастить из зачатков своих талантов, которые давно проебал, что-нибудь великое и охуенно крутое. И тебе жуть как не нравится то, что из этого ни черта стоящего не получается.
Щелк.
Тебя все меньше волнуют религия, духовность, нравственность. Теперь ты отвечаешь на вопросы о вере и морали размыто, надменно. Господь и его небесная рать в твоих устах начинает звучать как туманное «кто-то там наверху».
Все эти щелчки в голове – экстренное отключение стыда, совести, целеустремленности и прочих благородных качеств.
Теперь, каким бы грязным ни чувствовал себя внутри, ты спокойно смотришь в небо, не боясь быть пораженным молнией гнева праведного, но по-прежнему не горишь энтузиазмом зайти в церковь, не желая повторять подвиг проклятого символиста Рембо.
Теперь, слушая ожесточенные дебаты о грехопадении, ты не хочешь извиниться, выйти и проблеваться за углом от отвращения к себе, потому что вчера тебя в общественном туалете имел парень, лицо которого ты был не в состоянии запомнить.
Ты просто перестаешь выплавлять из бронзы изваяние Печали, длящейся вовеки, предпочтя Радость, пребывающую одно мгновение. [4]
Учишься глотать огненные плоды, не обжигая горла, чтобы когда-нибудь они испепелили тебя изнутри.
Вот поэтому мне всегда двадцать один. Я застыл и задохнулся в этом возрасте, как пчела в янтаре.


***


Просыпаться от боли – не самая приятная из альтернатив. Но мне все еще так тепло и спокойно, что я даже не сразу понимаю, почему.
- Следовало вколоть больше, - губы сухие, а мир такой медленный, мягкий. Даже с закрытыми глазами.
Когда ты под морфием, любить людей гораздо проще.
- Чтобы ты задохнулся? Я, если честно, и так переборщил. Будь у меня лицензия, я бы даже заволновался, так тихо ты дышал. Но ее у меня нет, сам понимаешь, - судя по звуку, Шинра выбрасывает пустые ампулы в ведро для канцелярского мусора.
- Что с моими ребрами?
- А ты еще не чувствуешь?
- Чувствую. Поэтому и спрашиваю.
Никого, кроме нас, здесь нет. Для того, чтобы это понять, не стоило даже открывать глаза.
Шизуо никогда не ходит один, с ним всегда есть жажда моей смерти, которая чувствуется так же резко, как запах хорошо прогретого на солнце мертвеца.
За окном уже светает, а на полу не осталось ни одной капли моей крови. Этой ночью не очень-то покойный сэр Кентервиль был слишком занят для того, чтобы наводить кровавое пятно вновь.[5]
- Все не так страшно, как кажется. Если не будешь регулярно получать по печени и совершать марш-броски, боль пройдет недели за две. Больше беспокойся о руке.
О да, будто избежать всего этого для меня так реально.
- Вот, - он бросает на диван рядом со мной пластиковую баночку, - В ближайшее время включи это в свой рацион.
Таблетки стучат о пластик, а в составе нет ни намека на что-нибудь расслабляющее, заставляющее почувствовать себя лучше перед тем, как станет совсем хреново.
- Кальций? Серьезно?
- А ты чего ждал? – Шинра улыбается, собирая разбросанные по столу препараты. Он небрежно засовывает их обратно в сумку, наплевав на педантичность, обычно врачам очень свойственную, - Спидбол? Все, что тебе пригодится, я оставил Шизуо, уж извини. Я слишком долго с тобой провозился, чтобы просто взять и угробить.
Отлично. Теперь я буду ныть, умоляя вколоть мне обезболивающее, повиснув у Хейваджимы на шее и царапая ногтями его плечи, пока он будет строить из себя благородного рыцаря, тихо жалея меня, но не давая желаемого. Еще неизвестно, кому из нас будет хуже. Когда кто-то страдает от чувства вины перед тобой – это приятнее самых нежных мелодий Вагнера.
- Что, даже не спросишь, где он?
- Зачем? – мой голос безразличный, будь он водой – стал бы мутным и темным, словно застоявшимся.
Шинре просто нужно говорить со мной сейчас, чтобы понять - со мной все хорошо, и остекленевшие глаза всего лишь признак задумчивости, а не тихого удушья от передозировки.
- Он винит себя, но я уверен, что виноват ты. Угадай, почему.
Дай-ка подумать.
Потому что я увел голову твоей возлюбленной?
Потому что пережил все те разы, когда меня пытались грохнуть, расталкивая очередь желающих длиной в Бруклинский мост?
- Потому что я мудак.
Мудак, которому сложно сделать полноценный вдох.
Наверное, угрюмость моего лица действует на людей, как веселая история с хорошим концом, потому что Кишитани довольно хмыкает себе под нос, смягчаясь, и улыбка его становится приятнее.
- Между прочим, из-за тебя мне пришлось на скорую руку зашивать клиента.
- Ну извини. Стоит начать выключать телефон во время операций.
- Если я начну это делать, боюсь, ты сдохнешь.
- Подбодрил так подбодрил, - боль в ребрах кого хочешь сделает тихим и безрадостным, потому что смех сейчас доставляет незабываемые ощущения, даже несмотря на морфий, стремительно теряющий свой эффект, - Что хоть за тип? Я его знаю?
Быть информатором - значит задавать много ненужных вопросов. Так, на всякий случай.
Вдруг окажется, что на операционном столе у Кишитани загнулся кто-то из моих клиентов.
А еще это говорит о том, что я все еще жив, раз могу болтать.
- Вряд ли. Нелегал один из Италии, мне даже имени его не сказали. Ну а я не особо расстроился, знаешь, не мое это дело. В общем, он дверцу машины открыл, а тачка в воздух. Так ему этой самой дверцей грудь и вскрыло.
Как показывает практика, один мертвый клиент-нелегал равен одному здоровому. Если у тебя нет паспорта, твое сердце, почки и печень принадлежат тому, кто первым успеет вытащить их до того, как органы начнут разлагаться.
- Теперь понятно, почему ты выглядишь как мясник.
- В смысле?
- На халат свой посмотри, - указываю я слабой рукой, и она беспомощно падает поверх одеяла, стоит только ее поднять, - Да не там, правее.
- О... А я все думал, что ж на меня Кехей так косится.
Неужели Дотачин подрабатывает таксистом для старых добрых друзей?
Пока я трогаю свои онемевшие губы, проверяя, улыбаюсь сейчас или нет, Шинра скидывает халат, сменив его на другой такой же, только безукоризненно белый. Окровавленная тряпка накрывает упаковки с одноразовыми скальпелями, торчащими из сумки.
Нет, мои хромированные ребята. Вам не отведать меня сегодня. Меня уже сожрала тварь куда крупнее вас.
Расслабленность и апатия, вызванные морфием, слабеют, и мне это совсем не нравится. Потому что злость, обида и боль, угнетенные расслабляющим действием, освещаются софитами одна за другой. Эти дамочки в разноцветных платьях уже рвутся станцевать со мной танго, интимно прижимаясь своими отравленными телами ближе и ближе.
Самое страшное то, что я все еще не понимаю, чего хочу больше: чтобы Хейваджима заплатил за все кровью или же хватит искусных унижений. Желание долго-долго мучить его, ножом расписывая плечи и спину в лучших традициях Боттичелли и Микеланджело, говорят скорее о первом, чем о втором.
Я начинаю облизывать сухие губы сухим языком, пока Шинра озадаченно смотрит то на часы, то на мое, уверен, не особо доброжелательное лицо.
- Мне пора идти, - наконец выдает он, застегивая сумку и прикладывая мобильный к уху.
- Пожалуйста-пожалуйста, только можно я не буду тебя провожать? Боюсь, далеко от дивана не уйду.
- С ума сошел? Я не могу тебя одного оставить. Ты дышишь через раз.
Только не говорите мне, что он звонит ему. Ну конечно, лучший способ спасти жертву от смерти – усадить ее мучителя держать руку на пульсе. Сын достоин своего папаши, кто бы сомневался.
- Не зови его, Шинра, - умоляюще хрипит кто-то, чей голос напоминает мой, - Не вздумай.
- Эй, Шизуо, - говорит мой лекарь и целитель, меняясь в лице.
Он видел достаточно смертей, чтобы перестать бояться желания убивать в чьих-то глазах.
На его руках умерло достаточно людей, чтобы он смог научиться игнорировать всех и все.
Скоро, через каких-то несколько минут Хейваджима Шизуо и его жажда смерти будут здесь.
Не то чтобы мне было страшно.
Но мне срочно нужен валиум.




[1] Красная смерть – мистический персонаж рассказа «Маска Красной смерти» Эдгара Алана По. «Одежда его была забрызгана кровью, а на челе и на всем лице проступал багряный ужас».
[2] Пирамида потребностей по Маслоу – модель, наглядно отображающая теорию А.Маслоу - иерархию потребностей. В основе пирамиды находятся физиологические потребности, на вершине – потребность в развитии собственной личности.
[3] «Рип ван Винкль», В. Ирвинг. Смысл в том, что однажды Рип ван Винкль уснул на целых двадцать лет, которые во сне пролетели для него, как одно мгновение.
[4] «И вот из бронзы в изваянии Печали, длящейся вовеки, он создал изваяние Радости, пребывающей одно мгновение». О. Уайльд, «Художник».
[5] «Кентервильское привидение» О. Уайльд

@музыка: Eels – Fresh Blood

@темы: Durarara!!, Shizaya, Фанфикшн

---

Бротиган

И немного слов Бротигана, который вечно напоминает мне о себе

Смерть - это шикарная машина, запаркованная только для того,
чтобы ее угнали, на улице, расчерченной деревьями,
чьи ветви похожи на внутренности
изумруда.


Ты без ключа заводишь смерть, садишься в нее и удираешь,
словно флаг, сшитый из тысячи горящих
похоронных контор.


Ты угоняешь смерть, потому что тебе скучно.
Ничего интересного не идет в кино
Сан-Франциско


Ты катаешься, слушая радио, потом
бросаешь смерть у тротуара и
уходишь -- пусть теперь смерть
ищет полиция

Дурдом
Часть 8


Бодлер пришел
в дурдом,
притворившись
психиатром.
Он прожил там
два месяца,
потом ушел,
но дурдом так
его полюбил,
что плелся следом
через всю
Калифорнию,
и Бодлер смеялся,
когда дурдом
терся о его ноги,
как приблудный кот.

@музыка: Clint Mansell – Death is the Road to Awe

@темы: Poetry, Книжный магазин Блэка

---

Отголосок ФБ

Название: Thanatos
Автор: Sayset
Рейтинг: NC-17
Жанр: драма, философия, яой
Пейринг: Шизуо/Изая
Дисклаймер: все принадлежит тем, кому принадлежит
Фэндом: Durarara
Статус: завершен
Размер: мини
Размещение: размещать где-либо запрещено, найду - убью
От автора: наглядное трактование психоаналитического понятия влечения к смерти, энергии мортидо
Предупреждения: нецензурная лексика

Это чувство, когда в горле клокочет. Мы знакомы с ним чудовищно давно, настолько, что можно считать его тем древним приятелем, которому всегда киваешь в толпе.
Ненависть и злость живут в районе диафрагмы, спазм горла — последствие, теплый отголосок холодных ощущений. Когда-нибудь он задушит меня насмерть. И тогда я умру?
Мне так не кажется.
Я могу страдать, глотать кокаиновую пыль вперемешку со спидами, пока мое сердце не разорвется от переизбытка искусственных чувств и синтетических наркотиков, но что это изменит. Миллионы в дырах столетий всю жизнь прожили без участия этого органа. Точь-в-точь как я.
Кровь, говорите. Качает кровь.
Оно качает чушь. Кипящая дрянь, вязнущая на зубах, как только приходится ею отплевываться. А мне всегда приходится. Не настоящей, так воображаемой.
Я же — мучитель свой.
Я же — избавитель свой.
Кто еще заставит меня страдать, если не я. Боль, агония, предательство? Да я предавал сам себя столько раз, что уже давно лишился права испытывать от чужой измены хоть что-нибудь. Нож в спину, под самые ребра, кусай в шею, жри и давись, рыча.
Умоляю, только не плачь при этом. Если это не слезы счастья, конечно.
Легион моей нравственной армии говорит — сопротивление бесполезно.
Легион моей нравственной армии кричит — засади лезвие глубже.
Даже то, что принадлежит мне, против меня. Хреновый из меня хозяин.
Молчу, у меня нет права на голос.
Шелковые знамена тычет мне смерть прямо в лицо.
Жди, жди, говорю. Я иду. Всю жизнь иду. Я не жил, но кто-нибудь, умоляю, простите мне эту маленькую ложь. Потому что смерть не простит мне ничего.
Ладан и святое слово не спасут и не вознесут меня, как делал это я сам.
Любить себя так сладко и больно.
Наказывать и изводить себя так сладко и больно.
Бессонница — мелочь. Бессонница — причина. Бессонница — преддверие моего сумасшествия.
Я упал на асфальт, считая секунды. До чего и сколько, я сам не знаю.
Вокруг столько всего происходит, вокруг люди, которых я так люблю. И они убивают друг друга.
Пули для взгляда — птицы неуловимые, они так и ждут, чтобы впорхнуть в чей-то череп. Нежно, как в растаявшее масло, увязнуть в сером веществе твоего мозга.
«Дорогой, я дома. Скучал?»
Нет. Я не скучаю. Никогда не скучаю. Я сам себе экстракт веселья, панацея от всего.
Рядом уже упало несколько тел, будто их схватил паралич, сковавший все мышцы.
Это я смеюсь? Или они?
Кислотная кровь налипает на ботинки. Рот устал растягиваться в улыбке, даже щеки покалывает.
Почти ничего не слышу. Экстаз заткнул мне уши своими большими горячими ладонями. Пусть делает, что нравится, лишь бы не задушил. Я предпочитаю огнестрел.
Хаос - вот что это. Люди - это хаос. Историей доказано, что они созданы разрушать.
Жажда, ярость, необузданность - исполинские огни беснуются в их груди. Их сердца уже догорают.
Все мы знаем это, но продолжаем молчать, делая вид, словно верим в лучшее.
Им ведь так нравится. Смотри, говорю я себе, им так нравится. Достаточно взглянуть на любое искаженное гримасой лицо, чтобы увидеть не-на-висть. Они так довольны собой сейчас.
А я ими.
Плоть не клетка, она оружие. То же, что оружием убивают, знают даже маленькие дети. Они ведь сами — оружие. Ненадежное, вспыльчивое. Как порох, пачкающий пальцы в черный.
Воздух накалился от рассекающих его пустых гильз и криков, до тесноты наполненных эмоциями. Они трещат и искрят от палитры эмоций. Только вот все они красного цвета, все эти искры алые, как клейменная буква «А» прелюбодеяния на бледном теле Эстер.
Ах, дорогая Эстер.
Я больше не могу.
Сдерживаться, чувствовать, терпеть. Сейчас меня разорвет на части.
Люди, люди, люди, люди.
Сколько раз мне повторить это слово, чтобы они услышали его? Чтобы я услышал его?
Они так прекрасны, что я буду делать это столько, сколько хватит моего времени.
А его у меня тысячи и тысячи лет. Эти чертовы тысячи мучительных лет.
Миллениумы истязаний.
Когда я оставлю себя в покое?
Никогда.
— Вставай.
Он дергает меня за плечо и повторяет «Вставай, ну же, ну».
А я смеюсь. Нет сил отвечать, есть силы изничтожать себя.
Иногда он тоже забирается ко мне в череп, чтобы сказать: «Дорогой, я дома. Скучал?»
Хватит, Хейваджима. Я останусь здесь. Мне здесь нравится.
Среди этого краха человечества я чувствую себя как дома. Даже уходя глубоко в себя, я никогда не ощущал себя так, словно я на своем месте. Словно все на своих местах.
Все движется, я стою. Я прячусь, зная, что мир все равно никуда не девается. Как и руки, трясущие меня за плечи. Наверное, то место, где обычно бесследно исчезает все, закрыто на длительную и полную реставрацию.
— Живо давай. Если я снова поймаю из-за тебя пулю, я тебя загрызу.
Я так люблю, когда он вежливый.
Когда его низкий голос переходит на рык, уголки рта напряжены и кожа образует злые складки. Оскал.
Совсем рядом взрывается фара чьего-то автомобиля. Кажется, что она горит и брызжет огнем, но на самом деле это не искры, а мелкие осколки. Просто свет, пойманный ими, слепит. Он всегда слепит, этот чертов свет. Это потому что я упал так глубоко и не вижу ничего, кроме темноты? Или потому что мои глаза не привыкли смотреть вверх, туда, откуда он льется?
Глаза человека, лежащего рядом в луже клюквенного сока, открыты. Он смотрит на меня в упор, не мигая. Словно знает, какая я сволочь.
Что же ты молчишь. Скажи. Скажи это, мать твою.
Смех перемежается со всхлипами, и я думаю, что давно пора. Вы же мертвы, идиоты. Все правильно, плачьте. Плачьте от счастья и сожаления.
Горизонт обозрения вдруг немного меняется, становясь чуточку обширнее. Стоит подняться на ноги, выпрямившись во весь рост, как ты словно становишься сильнее.
Могущественнее.
Вот только я встаю не сам. Меня вздергивают на ноги чужие руки, в которых живет чужая сила.
Он, словно хозяин и владыка, закидывает руку мне за шею, прижимая к своему боку так тесно, что я задыхаюсь от его запаха. Я так привык ощущать его на себе, но он быстро выветривается, и такая большая доза за раз — это слишком много.
Я будто вдохнул несколько кокаиновых треков подряд, и мне уже страшно подумать о том, какой приход накроет меня потом.
Заслоняет собой, такой властный. Жуть. Меня тошнит от смеха и этого благородия.
Из него хороший хозяин. Лучше, чем из меня.
Толпа кричит, будто у нее один голос и одно тело, в которое вонзили спицу.
Многоглавая гидра нового поколения.
Я всю жизнь верил в мифы. Теперь понял, что не зря. Они — правда, рассказанная другими словами. Жаль, не моими. Но это ничего. Я еще наверстаю упущенное. Если, конечно, выберусь из этого Ада.
— Стой, — судорожно выдыхаю, — Не хочу уходить.
Я останавливаюсь и рвусь назад, но натыкаюсь на его широкую грудь, он толкает меня локтем под ребра, не выпуская из цепкой хватки. Ему приходится нагнуться, когда я пытаюсь вырваться, и поверх его плеча я разглядываю людей, которые убивают друг друга очень нежно и трепетно. Его светлые волосы лезут мне в рот и гладят щеку.
Прямо как тогда, когда он трахает меня, подмяв под себя и нависая сверху.
— Псих.
Он кричит мне это почти в самые губы, отстраняясь и заглядывая в мои мутные глаза. Теперь я вижу только его лицо, но в голове все еще вспыхивает порох и падают тела. Всемогущий Один, ты знаешь, какой он красивый. Какой красивый.
Губы у него содраны в кровь. Что поделать, я не нежничаю.
— Тебе идет, — голос не мой, одолженный у кого-то другого.
Злость искажает каждую черту, особенно она меняет темные глаза, но я все еще узнаю его. Только его и вижу. По ночам, по вторникам, по жизни.
Вечно.
Он не терпит моего непослушания или моей слабости. Как же я благодарен ему за это, хоть никогда и не скажу этого вслух.
Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу.
Это все, что ты от меня услышишь, чудовище.
Никакой нежности, никакой аккуратности — он грубо толкает меня вперед, снова заключая в свою стальную хватку, и ведет за собой. Точнее, мы идем совсем рядом, тесно прижавшись телами. Но это только с виду. На самом деле я — незримая тень, и прикован к нему только потому что он так сказал.
Ты делаешь все, что я захочу.
Я часто говорю это ему, но на деле он говорит это мне. Моими же губами. И душит меня за непослушание моими же руками. В такие моменты они всегда горячие, а не холодные, как я привык.
Он нагибает мой затылок, сгребая в пальцы черно-пороховую горсть волос, и я не смею шипеть. Пули поют над самой головой – пальба все не прерывается.
Мой шаг ускоряется в такт с его, я не могу отстать. Я же прикован.
Мы отдаляемся, но ничего не утихает. Я впитал это все в себя так глубоко, что еще долго буду слышать по ночам этот оглушающий ропот и звук чужих страданий.
Но это самообман. Я-то знаю, что могу слышать только свою собственную боль, она орет так, что ничто другое не сможет заглушить ее пронзительный голос.
Ничто, кроме его голоса.
Когда он говорит, затихает толпа.
Когда он говорит, затихает даже чудовище внутри меня.
Никто не смеет перечить ему. Никто не смеет говорить, когда он говорит.
— Хватит, — раздраженно рявкает тот, чей голос неукротим, потому что сопротивление ему — верная смерть.
Я не понимаю, о чем он. Только тогда, когда он оттягивает мою руку от моей же шеи, до меня доходит, что я лихорадочно царапаю ее, проводя тонкие борозды до самой ключицы.
Теперь смеюсь точно я. Этот звук истерики мне знаком.
Он со мной уже кошмарно долгий срок.
Я узнаю его везде.
Не чувствую ног и не различаю, где я. Здесь темно, никого нет, а если бы он не держал меня за воротник, я бы уже опустился на землю, прижимаясь к ней щекой.
Черт, я не чувствую ног.
— Какого черта ты не свалил сразу же, как эти мудаки достали пушки?
Он так зол.
Он — воплощение ярости. Я могу смотреть на это вечно. Ненависть, принадлежащая мне. Это, пожалуй, самая яркая ненависть, воспитанная человечеством за всю историю. Если бы существовала награда за мастерство выводить из себя, она точно была бы моей.
Его дыхание просто опаляет, словно вырвавшееся из гончарной печи.
Он сам — жар, испепеляющий все живое. Почему же я еще не обратился в пепел?
Я что, мертв?
Когда я успел умереть?
— Я не знаю, — ведь и правда, — Не знаю. Мне просто захотелось остаться, вот и все. Черт, ты видел, видел это? Это же невероятно.
От возбуждения у меня дрожит голос, а у него — руки. Я с легкостью читаю эмоции на его лице. Потому что он — книга, которая пришлась мне по вкусу.
Я — его создатель, в то время как он — моя навязчивая идея.
Темные глаза словно подсвечены изнутри адским пламенем. Так случается, когда в темноте он подносит зажигалку близко к лицу. Вот только источника света в его руках нет, в его руках только я — сплошная темень.
Мгла, способная задушить костер любого путеводного маяка.
Прометей принес свет в человечество, а не в его душу.
— Господи, да ты сдохнешь от своих же желаний.
Грубо и больно он прижимает меня к чему-то твердому за моей спиной, заставляя взвыть и слабо застонать. Мои ребра не железные. И его нервы тоже.
Что, даже не обнимешь меня, милый? А я ведь так люблю, когда ты это делаешь.
Так приятно вонзать лезвие в спину, прижимаясь щекой к твоей горячей груди.
От него исходит все, что я только могу желать, эта сила подавляет меня, но в то же время напитывает своей отравленной мощью.
Я чувствую его стояк, упирающийся мне в бедро, и от переизбытка своих и чужих эмоций мне хочется выть и орать.
Я уже знаю так много обличий, которые ты можешь принять, так много разнообразных тебя, каким ты можешь быть, но каждый раз ты все равно найдешь, чем удивить меня.
Его прикосновение застревает пулей у меня в голове.
«Дорогой, я дома. Скучал?»
— Да, да, да, — сбивчиво почти ору я охрипшим голосом, — Конечно же да.
Он привык, что я — ненормальный. Он никогда ничего не спрашивает, когда я совершаю вещи, выходящее за рамки общего понимания. Он и сам вне этих рамок.
Для него мое сумасшествие — норма.
В ночи, когда я не сплю, он сам во власти сладких сновидений, но стоит мне сделать что-то, что он запретил - тронуть нож, который не без оснований отложен на самый дальний край стола - сразу же просыпается, оставляя синяки на моих руках в относительно вежливых попытках объяснить, что так делать нельзя.
Я уже и не помню, когда моя кожа была без этих отметин.
Наверное, такого не было никогда. А когда было, сам я еще и не очень-то существовал.
Тогда я впадал в анабиоз до худших времен.
И все же, иногда ты не даешь мне скучать. Неужели ревнуешь к моей бессоннице?
Не стоит. Мы с ней всего лишь друзья.
И все же, ты не любишь, когда я схожу с ума. Да я и сам не люблю. Хобби-то бесполезное, болезненное. Лучше бы я коллекционировал черепа с дефектами. Или воровал в супермаркетах.
Но я этого не выбирал, как-то само досталось. По жизни.
А вот ты выбрал того, кому не повезло. И теперь я думаю, что не повезло именно тебе.
Сухие ладони, словно выжженные твоим собственным жаром, не дают дергаться, скользя по телу, забираясь под футболку и цепляя уже давно затвердевшие соски. Я чувствую, как мой живот непроизвольно втягивается от твоих прикосновений, а член в штанах истекает смазкой, пачкая боксеры.
Ты злишься и хочешь меня убить за то, что я чуть не умер.
Ты делаешь это всю нашу жизнь.
А я всю нашу жизнь умираю.
Эй, спаси меня. Не дай факелу в моей руке погаснуть.
Бедра уже сводит от напряжения, хочется, чтобы ты трахнул меня поскорее, но ты тянешь.
У меня в груди словно замирает что-то, сладко изнывает. Я хватаюсь за светлые волосы и подтягиваю твое лицо к своему, вгрызаясь в губы влажным поцелуем.
Теперь частое дыхание обжигает мне небо и язык, и я стону тебе в рот от удовольствия, не в силах дышать самостоятельно. Горло сводит спазм.
В нем снова что-то клокочет.
Если бы я пытался заговорить сейчас, мой голос был бы жалким, срывающимся.
Ты всегда говоришь, что я — блядь, которую поискать еще.
Это поэтому у тебя встает только на один мой голос?
Я расстегиваю тебе брюки, и пряжка звенит тихим металлическим лязгом. Твой член такой твердый, что у меня перехватывает дыхание, которое и так уже ни к черту.
Ты открываешь глаза, отстраняясь от моего рта, и твои губы алые-алые.
Как мои глаза по утрам от недосыпа и перенапряжения.
Искусанные, твои губы блестят от моей слюны, это заставляет меня улыбаться.
Это всегда заставляет меня улыбаться.
Эй, спаси меня.
Ты же спасешь, я знаю. Ты — не я.
— Хватит медлить, я больше не могу.
— Ты всегда больше не можешь.
— А ты что, можешь что ли? Кажется, я пропустил момент твоей реинкарнации в короля самоконтроля.
Твое частое дыхание и настойчивые руки, стягивающие с меня штаны вместе с боксерами, говорят сами за себя.
Стоит твоей ладони обхватить мой член, как мне начинает казаться, что я умер.
Когда ты дрочишь мне, я перестаю чувствовать хоть что-либо, кроме чистой эйфории и желания большего, все мысли вылетают из головы. Как только я пытаюсь подумать хоть о чем-то, кроме тебя, новая волна ощущений выметает этот мусор из моей головы
Воспоминания о прошлом расстреляны одно за другим у серой окровавленной стены Венецианского Гетто.
Все мои предыдущие любовники и любовницы аккуратно подвешены на петле под сводами Собора Святой Девы Марии в Лимерике.
Смутные отрывки из детства связаны в трюме «Мэри Роуз», стремительно идущей ко дну.
Кажется, я задыхаюсь вместе с ними.
Ты не перестаешь поддерживать меня на ногах, потому что знаешь, что без тебя я стоять не могу.
Самоуверенный кретин.
Ты попросту уверен, что без тебя я уничтожу себя сам.
Самоуверенный ублюдок.
Как же ты прав.
Играешь ты со мной недолго, стоит мне закрыть глаза от удовольствия, твоя рука перемещается на мои бедра, лаская их внутреннюю часть.
Кажется, это никогда не закончится.
Ты выше и, черт побери, твой стояк вжимается мне в живот, но только я открываю рот, чтобы сказать тебе о том, какое ты животное, сильные руки резко разворачивают меня, и вот я уже упираюсь щекой во что-то темное и холодное, царапающее скулу. В спину жарко.
От тебя мне все время душно, воздух будто уплотняется.
Шершавый язык скользит по моим лопаткам, я раздвигаю ноги, думая только о том, когда же твой член окажется между ними.
Напряженные руки обхватывают меня, прижимая к торсу плотнее.
С тобой я схожу с ума еще быстрее.
Эй, трахни меня.
Стоит мне запрокинуть голову назад, как ты припадаешь ртом к моей шее, и я кусаю в нетерпении собственные губы до тех пор, пока пальцы не касаются моего подбородка, поднимаясь выше, легко поглаживая щеку.
Недолго думая, я обхватываю их губами, сначала один, потом второй, а потом ты заталкиваешь сразу два, и я ненамеренно сжимаю зубы, когда твоя вторая рука снова дотрагивается до моего члена. Ты шипишь что-то, но не от злости или боли, а от нетерпения.
Я открываю глаза и различаю сетку трещин в бетонной массе стены. Словно красные прожилки, покрывающие глазное яблоко.
Наверное, я отвлекся или отключился, выпав из реальности, потому что только сейчас ощутил, что ты уже растягиваешь меня.
Странно, боли почти нет. Кажется, я уже просто устал ее ощущать.
Когда люди чем-то утомлены, они это прекращают. Вот и мое тело прекратило.
Скорее всего, оно просто в шоке. Жаль, что это состояние всего лишь временное.
Не могу, едва ли не вою, насаживаясь на длинные пальцы. Мне мало.
Мне всегда мало того, что касается тебя.
Из горла вырываются хрипы, близкие к рыку, а ты кусаешь мою шею.
Жри и давись.
Тебе можно, потому что ты не просишь разрешения.
Тело обезумело, оно чувствует столько всего, что уже не различает ничего конкретного.
Ты, наконец, устаешь обеспечивать мне комфортный секс и вжимаешь в стену своим телом сильнее, вытягивая пальцы. Мышцы вокруг них сжимаются, сужаясь, но ты быстро заменяешь пальцы на член, горячий и влажный от смазки.
Наверное, ты прав. Я блядь, потому что я слишком сильно люблю трахаться с тобой.
Никогда не даешь мне привыкнуть — зачем, ты ведь знаешь, как мне нравится.
Так, как ты захочешь.
Твое дыхание в мою шею парализует, я подаюсь навстречу, ощущая, как ты сжимаешь мои бедра, толкая их на себя.
Ну когда еще мы будем действовать так слажено, прямо как настоящие партнеры?
Правильно — никогда.
С каждым толчком я все быстрее теряю самообладание, ногти царапают стену.
Если бы я умер сейчас, я бы этого даже не заметил.
Может, стоит попросить тебя выстрелить мне в висок прямо во время секса?
Ты наверняка назовешь меня гребанным извращенцем и пошлешь к черту.
Бедра будто онемели от нарастающего возбуждения, а мой член пульсирует в предвкушении разрядки, и я не могу сдержать тихих стонов, слушая твой голос, рычащий мне в затылок о том, как ты меня ненавидишь. Среди всего этого я различаю только свое имя.
Хочешь, произнесу твое?
Что-то, сжимавшее мое тлеющее в груди сердце, разжало кулак, и я со вздохом кончил, пачкая твою руку в вязкой сперме.
Какого черта я всегда кончаю первым.
Демон, ты лишаешь меня достигнутого тяжким трудом самоконтроля. Будто бы ты не знаешь, какими силами он мне достается.
Ты не медлишь, тебе-то терять нечего. Горячая жидкость стекает по моим бедрам.
Когда она засохнет, кожу неприятно стянет, но черт с ним.
И не такое терпел. Что ты, что я.
Не успеваю опомниться, как понимаю, что ты уже одет, а я все еще нет.
Тело приятно расслаблено. Чудесная вещь – оргазм. Трахайся дни и ночи напролет, и он заменит любые антидепрессанты. Почти.
Секс делает людей чуточку добрее, спокойнее, пусть и ненадолго.
Слабыми пальцами застегиваю ремень штанов, с которым ты научился так быстро справляться всего одной рукой.
Ты все еще злишься и хочешь меня убить.
Я должен извиниться?
— Прости.
— Пошел к черту.
Ты знаешь, что я не бываю искренним, когда прошу простить мне что-нибудь.
Мне никогда ничего не жаль.
Мне никогда не будет прощения.
Тогда чего же ты хочешь от меня?
Неужели ты так зол из-за этой игры с огнем, вышедшей из-под контроля?
О, детка, не бойся меня потерять.
Да ведь даже не я ее устроил.
Сегодня я — пленник случая.
Страдалец человеческой жестокости.
Мне повезло оказаться там, где не повезло оказаться другим.
Сегодня тернии оцарапали мои виски.
Истерика утихла, теперь я могу говорить не срывающимся от эмоций голосом.
Что там делал ты, я даже спрашивать не стану. Ты всегда там, где я. Это такая магия.
Ткань штанов слегка липнет к ногам, но я не обращаю на это внимание.
Когда рядом он, обращать внимание на что-то еще опасно.
— Хочешь скажу спасибо?
Знаю ведь, что не хочешь.
Он — скала, которую невозможно сточить.
Он — судья, которого невозможно подкупить.
Его полный укоризны и злости взгляд заставляет меня вспоминать, как правильно завязывать веревку в петлю.
Ведь он давно выбросил из моей квартиры все, что хоть чуточку напоминало таблетки. Даже аспирин.
— Когда-нибудь мне надоест тебя спасать.
Я киваю.
Конечно надоест, думаю я.
И тогда я умру, понимаю я.
— И за это я люблю тебя, — говорю я.
Это не помогает. Его взгляд не смягчится даже если я вырежу его имя вдоль своих вен.
Он ненавидит меня еще и за то, что я ненавижу себя.
— Когда тебе надоест, все закончится, — продолжаю я.
Выше переносицы вдруг появляется едва заметная недовольная складка.
Хочется разгладить ее пальцем, но если я дотронусь до него сейчас сам, он сломает мне руку.
Некоторых животных лучше не гладить, пока они не ткнутся мордой в твою ладонь.
Шею щиплет. Наверное, он прокусил кожу до крови.
Гнев в его глазах заменяет мне все — человечность, чувства, жизнь.
Я ущербный? Это поэтому я не могу по-другому?
Прости меня. Я не хотел. Если честно, я не знаю, чего хотел, но явно не того, в чем ты меня сейчас осуждаешь. Мне не нравится, когда ты смотришь так. Будто бы еще чуть-чуть и я действительно почувствую себя виноватым.
Жалкий, сумасшедший, жестокий – это обо мне. Ты ведь не заставишь меня вымаливать прощения за то, кто я есть. За то, что я есть.
Я не самоубийца.
Не я себя убиваю. Что-то другое.
Ты понимаешь?
Нет. Тебе это чуждо. Ты слишком силен для этого.
— Прекрати, — снова голос похищен мною у чужих, — Считай это моей личной забавой.
Я же ненормальный, ты знаешь.
А ты все смотришь так, словно я тебя предал.
Но я ведь предаю тебя не в первый и не в последний раз.
Прости, прости, прости, прости.
Я знаю, что на время ты сделаешь вид, будто забыл об этом, но все равно продолжишь следить за тем, как я схожу с ума.
Как же я благодарен тебе за это.
Ты всегда говоришь: «Если ты умрешь, на меня больше не рассчитывай. Ты же понимаешь это, ублюдок?»
Ты всегда говоришь: «Разряди-ка пистолет и верни его на место. Не хочу, чтобы ты запачкал своими мозгами мою рубашку».
И я не смею с тобой спорить, потому что тебе никто не станет перечить.
Потому что все, кто встает на твоем пути, действительно умирают.
А я хочу остаться с тобой.
— Я хочу остаться с тобой, — жалкий, до чего же я бываю жалкий, оказываясь с тобой один на один.
Иногда, во времена, когда я с Хейваджимой, но при этом мой рот не занят стонами под ним, мне хочется зашить себе губы с внутренней стороны.
Мне нужна толпа, чтобы оставаться сильным и собранным, но ее нет. Она всегда бросает меня. А он – нет.
Ты вздыхаешь и раздраженно трешь переносицу.
Ты устал от меня.
Я тебе надоел.
О нет. Нет-нет-нет-нет. Сейчас ты пошлешь меня к черту. Навсегда.
Мне что, страшно?
Мне что, действительно страшно?
Нет, это не мои ноги приросли к асфальту.
И не мои зубы прикусили не мой язык до крови.
Если ты скажешь, что устал, я убью тебя.
Ты не можешь устать, потому что сильнейший. Это было бы смешное и до жути неправдоподобное оправдание.
Не вздумай мне лгать.
Не смей меня бросать.
Я — слабак, который не в ладах с собой.
Кажется, мое сердце перестало гореть, потому что твой взгляд не выражает ничего.
Словно тебе плевать на меня.
Вот. Вот. Сейчас ты скажешь это.
«Я устал. Иди к черту. Я не желаю тебя знать. У тебя с головой не в порядке. Хочешь сдохнуть — пожалуйста. Только я не намерен принимать в этом участие».
Как только он открывает рот, я чувствую, что смертельно напуган.
Впервые в жизни.
Раньше мне казалось, что ничего не может испугать меня так сильно.
Наверное, мои глаза остекленели от страха, потому что его лицо оттеняется удивлением.
— Эй, в чем дело?
Что?
Что он сказал?
Я что-то слышал, но не могу разобрать, словно мой мозг в одну секунду утратил все доступные ему возможности, упростившись до исполнения функций жизненного цикла муравья. Найти-схватить-дотащить-умереть.
Хреново наблюдать за своей деградацией.
Речь не распознана.
Он щелкает пальцами перед моим носом, а я отупело не свожу взгляда с его лица и не могу ничего выговорить. Меня трясет, потому что я — слабак.
Хочется вцепиться в его рубашку, но я боюсь.
Я уже мысленно перебираю в голове имена местных дилеров, но быстро прерываю себя. Это слишком просто.
— Изая! — рычит, как делает это всегда.
Не понимаю, что он от меня хочет.
Проваливай. Я не держу.
Я буду в порядке.
До ближайшего помешательства, дальше не обещаю.
Но мозгами твою рубашку точно не забрызгаю. Никто не будет портить твою одежду. Твой брат будет доволен. Я уверен, он всегда ненавидел меня за то, что я делаю с тобой.
— Твою мать, очнись, я сказал.
— Я в сознании, — глухо отвечаю.
Кажется, у меня голос охрип.
Кажется, у меня личность треснула.
Она сломала себе позвоночник.
Я бы зарыдал.
Но ведь я — это я.
Я люблю устраивать драмы с другими в главных ролях, оставаясь в стороне.
А не быть главным героем самому, рыдая в стороне. Ощущения и понятия совсем разные.
Какой из меня герой?
Такой же, как и хозяин.
А вот из тебя герой был отменный.
Браво.
Заберешь свой «Оскар» позже, он будет прямо у моей могилы.
Я не хочу умирать.
Что-то внутри меня хочет моей смерти.
Это не я, не я, не я, не я.
— Верь мне, — я смеюсь над собственными словами.
Какого черта я прошу тебя довериться мне, если я сам себе не доверяю.
Ах, да. Я же ущербный.
Хотя бы за это ты меня не осуждаешь.
Если подумать, ты всегда ко мне снисходителен. Как много мне сходит с рук.
Да ты просто сущий ангел.
— Лицо попроще сделай. Не знаю, что ты там себе надумал, но точно какую-то чушь, — ты никогда мне не врешь.
И не бросаешь.
И никогда не бросишь.
Потому что ты делаешь все, что я захочу.
Давай, прощай меня, я так много грешил, что уже привык к этому.
Давай, терпи меня, кроме тебя никто не справится с моим жутким характером.
Давай, спасай меня столько раз, сколько будет нужно.
Давай, трахай меня, сколько тебе захочется.
И люби меня, мать твою. Люби.
Я за чертов патент на тебя столько выстрадал. Сам себя изгрыз.
Мышцы лица отмерзли, и я улыбнулся. Широко, с насмешкой.
Все как он ненавидит.
Трещинки на его губах, оставшиеся от моих поцелуев, кровоточат, от чего мысли у меня становятся кровавого цвета.
Вернусь домой — выброшу лоразепам, который остался еще с последней твоей ревизии.
Пора заново учиться спать без снотворного, когда-то ведь умел. С трудом, но умел.
Все равно с тобой на кошмары нет ни времени, ни сил.
Тревожить твой сон криками и метаниями себе дороже. Моя челюсть с прошлого раза все еще болит. Но это реально помогает, ты знаешь. Мысли светлее становятся на полтона, когда кулак врезается в лицо.
Давно мне не было так легко, как сейчас. С твоей помощью я иногда могу подружиться со своей головой.
Привет, я Орихара Изая. Как насчет сотрудничества?
Жаль, мой альянс с благоразумием никогда не длится долго.
Хочешь знать, как я тебе благодарен хотя бы за это короткое перемирие?
Хочешь, я скажу тебе об этом?
По глазам вижу, что хочешь.
Но знаешь что?
— Пошел ты.
Он криво улыбается, но я знаю, что кривой улыбка получилась лишь потому что он пытается оставить ее при себе.
Тяжелая рука снова ложится мне на шею. Это моя личная Рука Славы в кромешной тьме вокруг.
Из его сердца я вырву все, что не будет отдано добровольно.
Эй.
Я — Орихара Изая.
Люби меня.

@музыка: Aaron – Lost Highway

@темы: Durarara!!, Shizaya, Фанфикшн

---

Вокруг сплошной треш, угар и содомия.
Я соскучился по прекрасному, великому, вечному.
Современное искусство все пытается убедить меня в том, что оно не существует.
Не то чтобы я слишком стар для этого дерьма.
Все мы видели и видим, как люди саморазрушаются и разрушают то, что по их мнению достигло идеала. Это не совсем деградация, это последовательность алгоритма. Сначала к высшей точке, затем к низшей.
"На дне тоже есть много чего нового и интересного" - думают люди.
Да, конечно.
На том самом дне, которого так боятся, о котором говорят так плохо - очень много, блять, интересного.
Сколько бы мамочка не говорила, что будет плохо, ее все равно никто не слушает, верно?

@музыка: Аутотрениг - Водка - это яд (я не виноват, я бы слушал Aaron, но у моих друзей другие мысли по этому поводу)

---

«Не стреляйте в пианиста – он делает все, что может».

Название: Wonder Minder
Автор: Sayset
Рейтинг: R
Жанр: ангст, психология, философия, мистика, яой
Пейринг: Шизуо/Изая
Дисклаймер: все принадлежит тем, кому принадлежит
Фэндом: Durarara
Статус: в процессе
Размер: макси
Размещение: размещать где-либо запрещено, найду - убью
От автора: автор решился на такой объем благодаря двум людям, которые читают меня не потому что я пишу, а потому что я – это я. Ну и Диана, что бы я без тебя делал, а?
Предупреждения:
1. Возможен ООС
2. Немного ненормативной лексики по мере степени раздражения Шизу-чана и некультурности окружающих.
3. Warning! Изая. Ну вы понимаете. А для тех, кто все же не понял: ментальный троллинг, насилие над личностью, расчетливая алогичность, сомнительная философия.
4. Warning! Шизуо. Воплощение насилия порождает насилие.
5. Все события вымышлены и любые соответствия с действительностью всего лишь следствие возможного наличия экстрасенсорных способностей у автора.

Глава 1. People are people
Глава 2. Duo
Глава 3. Argot
Глава 4. Intouchables
Глава 5. Kringla heimsins
Глава 6. Gleipnir
Глава 7. Crusader
Глава 8. Some of these days

Глава 9. Raphael

запись создана: 22.12.2011 в 03:42

@музыка: Мельница - Сэр Джон Бэксворд

@темы: Durarara!!, Shizaya, Фанфикшн, Wonder Minder

---

Wonder Minder, Chapter 7

Глава 7. Сrusader

Можно питать ярую ненависть к мелким карманникам, толкая ядовитые речи о том, какие они жалкие, презирать наркоманов, считая их низшей связкой общества, тупиковой ветвью человеческого развития. Посылать в полицию донос за доносом, ловить за руку соседского пацана, у которого зрачки сужены до размеров куда меньше кунжутного семечка, и вести к родителям, крича ему в лицо, какое он ничтожество.
Но однажды твой сын приходит домой, берет бутылку минералки, делая глоток, долго-долго смотрит на заголовок газеты в твоих руках, так долго, что делать вид, будто так уж поглощен чтением, было бы стыдно. Ты ведь любишь своих детей.
И вот, спустя несколько секунд, снимая бейсболку и закрывая покрасневшие глаза, твой ребенок говорит нечто ужасное.
"Мам, я угнал машину".
"Пап, это уже не травка".
Или, что хуже, ты узнаешь это случайно. Просто волей случая находишь чужой Ролекс под его матрасом или небольшой целлофановый пакетик, набитый под завязку тем, чем даже ты в его возрасте еще не баловался. Впрочем, источник информации не важен. В этом и заключается главное преимущество информации. Она как деньги – ей всегда рады, каким бы ни был способ добычи.
Сквозь стиснутую гордость и все то, что говорил раньше, ты кладешь своему сыну-дочери-мужу - кто там тебе дорог - руку на плечо, борясь с самим собой.
"Это ничего... Расскажи мне, я пойму. Мы что-нибудь придумаем".
И в голову приходит страшное понимание: объект твоей слепой любви воплощает собой все то, что ты так ненавидишь. Все те гнойные слова, слетающие с губ в сторону маленьких бледно-героиновых принцев и принцесс с припухшими голубоватыми венами, внутри которых вместо крови циркулирует сплошная смесь химии, были адресованы человеку, который для тебя важнее всего. Вообще всего, что только можно себе вообразить. Жизни, принципов, дежурных рукопожатий с начальником и банки пива за вечерним телешоу.
Но при этом ты так же четко осознаешь, как на все это плевать. В эту минуту. Сейчас. С сегодняшнего дня. В голове происходит экстренное крушение привычных понятий и морали, игла перестает казаться кошмаром, несущим заражение, смерть или еще хуже – полную деградацию. Жертвы ограблений преображаются в недалеких зевак, неспособных даже за своими карманами уследить. И плевать, что сам ты проморгал нечто важнее бумажника, бриллиантового браслета или рубиновых сережек.
Лжец. Вот кем ощущаешь себя в этот момент. Помимо ярлыков, клейменных на теле, которые за жизнь успел навесить на себя ты и другие люди, появляется новый. Среди всех тех «подкаблучник-мямля-зануда». Теперь у тебя новый социальный статус. Высеки его где-то между ярким «холерик» и нестирающимся «идиот».
Поэтому Орихара любит всех людей, не глядя на изъяны характера – он не хочет быть тем, чьи слепые глаза откроются только тогда, когда станет поздно. Он не хочет быть тем, кого когда-нибудь обязательно накроет полное разочарование в своих убеждениях. Изая заранее знает - человечество и есть сплошной изъян. Объект его любви – сброд искалеченной, часто озлобленно-злой немощи, разлагающейся под воздействием миллионов факторов.
Он без ума от современной аристократии, откровенно презирающей бедных за их нищету.
Обожает врачей, тайно выписывающих рецепт на викодин без острой на то необходимости.
Влюблен в официантов, выдумывающих пьяным посетителям огромные счета за так и не заказанный омаровый мусс.
Им любимы все, кто только посмел когда-то вдохнуть воздух полной грудью.
Все, кроме Хейваджимы. Чертового Хейваджимы, который пришелся бы очень кстати прямо здесь и сейчас. Но его здесь нет, потому что он – отступник, не вписавшийся в определение «человек».
- Мелкий, сосредоточься. Вон тот парень, видишь? Зови его Тони и никак иначе. Договорились? А нет, нет... Лучше Фрэнк. Да, Фрэнки – это то, что надо.
Изая согласно кивает, едва держа глаза открытыми. Ему все равно, как зовут широкоплечего мужчину с короткой стрижкой и татуировкой на шее. Куда больше занимает тот, кто находится напротив, растягивает на губах сладкое имя «Френсис» и повторяет его каждый раз с другим оттенком интонации.
- Ты закончишь страдать херней, придурок? – одергивает то ли Тони, то ли Фрэнки, и, скорее всего, ни одно из этих имен никакого отношения к нему не имеет. Его грязно-зеленые армейские штаны забрызганы кровью чуть ниже колена.
Парень перед Орихарой улыбается и тянется раскрытой ладонью к лицу информатора, обнажив крепкие, но уже слегка пожелтевшие зубы. У него темные спутанные волосы и светлые мутно-серые глаза с мелкими рыжими пятнышками возле зрачка. Кончики пальцев, касающихся щеки, шершавые и сухие. Явно не азиат, что в сложившейся ситуации неудивительно. На груди, над затасканной белой майкой, болтается толстая цепь с пугающе большим количеством разнообразных крестов. Один золотой, все остальные серебряные, как и цепочка. Они что, решили провести над ним обряд экзорцизма? Зря. Момент уже давно упущен.
Пытаясь их сосчитать, в общем-то далекий от религии Изая сбился уже на пятом, но он без труда узнал среди кое-где черненого серебра выделяющийся на общем фоне кельтский крест.
Окровавленная папка с отчетами валялась совсем недалеко, но ему уже было плевать. Вряд ли в ней было что-то кроме стопки пустых листов.
Все началось всего пару часов назад.
Дело в том, что информация от Маэды, которую тот должен был отправить Ягири, сильно задержалась, и все сразу стало ясно. Кое-кого подло, без жалости продали, и этот кто-то – Орихара Изая.
Первые симптомы тихого одностороннего предательства похожи на разрыв любовных отношений, о котором один из пары еще даже не подозревает. Инициатор не отвечает на звонки, всячески избегает тебя, и что самое удивительное – не просит помочь в вопросах, с которыми раньше без тебя не справлялся. Предателю стыдно за то, что он предатель. Он не хочет, чтобы ты был уверен в его измене, потому что желание спокойно жить, не боясь мести – это то, чего не отберешь никакими земными силами.
Чувство, когда твою жизнь передают из рук в руки, несравнимо ни с одним другим. Но информатора беспокоило совершенно не это. Случилась эта дрянь в какой-то мере очень неожиданно. Вот такая вот трагедия.
В один прекрасный день после долгого молчания Маэда просто позвонил сам. И сделал он это, несомненно, потому что на него надавили те, кого искал сам информатор.
«Есть разговор, - сказал тогда он, - Нужно встретиться, за отчеты не волнуйся, они уже готовы. Я захвачу их с собой, там и расквитаемся».
С одной стороны – это явное наебалово.
С другой – отличный способ, затратив минимум усилий, повидаться с людьми, стычки с которыми все равно не избежать.
Изая искал, Изая нашел, не так ли? Побег от собственных желаний – занятие для глупцов.
Убивать его не будут, потому что в этом нет смысла. Главную фигуру на эту шахматную доску тоже не выведут – слишком много чести. Да и опасно оно. Зачем раскрывать свое лицо, если можно обойтись парой верных подчиненных?
И вот он здесь. Оружейный склад, бесконечные ряды деревянных ящиков с патронами, кровь во рту. Запах пыли и крэка.
Когда делаешь все сам, огребаешь потом тоже сольно. Но в этом есть и свои плюсы, правда.
- Знаешь, кто мы?
- Ставлю на американцев.
Орихара едва смог справиться с голосом, упираясь спиной в один из ящиков, чтобы не упасть. Не сказать, что его слишком уж били, до Хейваджимы ребятам далеко. Но в такие моменты лучше лишний раз не показывать, что ты можешь выдержать куда больше, оставаясь в сознании. Обычно это побуждает людей проверить, на сколько же тебя хватит.
- Побеждать мы должны, раз уж наше дело праведно, [1] – усмехнулся паренек, ложа руку на сердце и задевая длинными пальцами кресты, - Но я спрашивал тебя совсем не об этом. Хотя, знаешь что. Забудь. Хейваджима ведь не твой друган, верно? Едва ли не каждая крыса в округе уже донесла нам, что вы терпеть друг друга не можете. Так какого хера ты тогда с ним таскаешься, а? Объясни мне.
Защелкали заряжаемые в магазин пули. Это Тони-Фрэнки возился со стволом, желая придать атмосфере накаленности, а Орихаре - сговорчивости.
- Я информатор. И я не отказываюсь от работы просто потому что клиент – мудак.
Изая, скривившись, надавил ногтем на один из резцов, проверяя, не шатается ли он. К счастью, тот все еще плотно сидел в десне - поход к дантисту отменяется. Если, конечно, они закончили тестировать его челюсть на прочность.
Парень недоверчиво прищурился, поднося к потрескавшимся губам стеклянную трубку с крэком. Воспользовавшись этим, его провожатый тут же вклинился в разговор, демонстративно отворачиваясь от явно неприятного ему зрелища, типичного для компаний, где листья коки составляют вполне привычный рацион.
- У нас тоже работа из тех, где перебирать не приходится, но что-то я тебе не верю. Все, что мы делали последнее время – вынюхивали о вас двоих, и…
- Тихо, Фрэнки, тихо, - расслабленно проговорил напарник на выдохе и мягко, будто успокаивая, положил руку на затылок Орихары, - Я спрашиваю. Ты отдыхаешь.
Вместо того, чтобы передернуть головой, сбрасывая чужую ладонь, Изая неподвижно оценил тени, омрачившие кожу под лихорадочно блестящими глазами. Тощее тело, подрагивающие пальцы. Этот парень уже не с ними. Несколько лет назад его поглотила другая реальность.
Обреченный на постепенное гниение и зверские ломки, он поднес к своей нижней губе большой палец, медленно проводя по ней, скривился.
- Блять, как же оно жжет.
- Пушку держи, нарк херов.
- А? Нет, Тони, убери. Убери, сказал. Пистолет для убийств. А кто я такой, чтобы людей убивать? - он отмахнулся от ствола рукой, все еще сжимающей слишком короткую трубку.
- Только что я был Фрэнком.
- Да будь ты хоть Мередит, мне не жалко. За это я и люблю свою работу – никаких постоянных имен. Чаще всего я оказываюсь Дорианом, даже привык как-то. Мама хотела меня так назвать, я уверен, - добавил он, обращаясь уже к информатору, а затем понизил голос, прикрыв рот ладонью, - Кстати, это Фрэнки грохнул Йокогаву. И знаешь что? Я был не против. Этот урод слишком уж нагло бодяжил, нужно совесть иметь что ли. Пусть земля ему будет адом. Но немного крэка я у него все же взял, он вроде бы ничего. Мертвый не скурит, а я не могу позволить добру пропасть просто так.
Кресты на его шее качнулись, когда он согнулся в приступе почти беззвучного смеха, цепляясь за Орихару и оттягивая его куртку. Со стороны это скорее походило на припадок молчаливого удушья, чем на проявление веселья.
- Присядь, - попросил «Дориан, потому что так хотела его мама», - А ты уйди, Фрэнк. Погуляй, покури, детям позвони. Я позову, если что.
Тот хмыкнул, пробормотав что-то о дурацких именах, но спорить не стал, только раздраженно провел ладонью по выбитому на шее орлу. Вскоре он скрылся за блоками ящиков, тяжелые шаги затихли. Хищники охотятся и пожирают, в этом алгоритме задач нет команды «разговаривать».
Изая согнул ноги в коленях, опускаясь прямо на пол. Спина сразу же противно заныла, а пыль от тряпки, наброшенной на голову, когда его заталкивали в машину посреди улицы, заставляла глаза болеть и слезиться. Он окинул взглядом высокого парня перед ним, каждый раз возвращаясь к цепочке. Удар у него слабоватый, но точный, выглядит совсем как юнец, хотя он определенно не младше самого информатора. Мышцы рук сухие, выделяются довольно резко, а вот ноги – черт разберешь, джинсы-то свободные, скрадывают все. На спортсмена не похож, но тонус не теряет. Обожженные губы и маленькая ранка в углу рта, скорее всего, тоже след от ожога. Затянется – будет шрам.
Дориан присел на корточки совсем рядом, почти вплотную. Ногтем он поскреб трехдневную щетину, а затем спрятал в карман курительную трубку, выуживая оттуда вместо нее что-то другое. То, что его так откровенно разглядывают, парня совсем не смутило.
- Твой нож, - хрипло сказал он, вручая предмет Орихаре, - И телефон. Я записал себе номер Хейваджимы. Вряд ли нам понадобится ему звонить, но на всякий случай, окей? «Шизу-чан» - это очень мило с твоей стороны. Если бы он так часто не пытался убить тебя, я бы подумал, что вы любовники. Или это у вас так страсть бурлит? Ни дня любви без перелома?
Изая не удержался от презрительной ухмылки, но язвить не стал. Он продолжал наблюдать, выжидая, за каждым действием своего нового знакомого. Теперь, когда в руках он держал верное оружие, мир казался не таким враждебным. Они один на один, с уходом Фрэнка силы сровнялись. Но это плохо. Это очень плохо. Потому что информатор знал, зачем нужны такие уступки – мягкая и правильная стратегия затягивающейся петли. Его успокаивают, подготавливая психологически к чему-то нехорошему. Заботливо накрывают голову подушкой, чтобы выстрел не был таким громким, привлекающим ненужное внимание.
- Маэда уверял меня, что ты не придешь.
- Он идиот.
- Не спорю. И по-моему антидепрессанты уже не идут ему на пользу, пора переходить на что-то серьезнее.
Короткий смешок и молчание. Оба присматриваются друг к другу, примеряются. В этот короткий момент они взвешивают, что позволено, а что нет. Подбирают слова для создания нужного эффекта и настроения. Тусклый свет огромного помещения, где живут мыши и эхо, делает атмосферу интимной, уединенной. Словно это секретное собрание тамплиеров в самом потаенном, освещенном лишь парой факелов, углу церкви или романтический ужин при свечах. Свечах с запахом пороха и подгнивающего дерева.
- Предупреждаю сразу: я не буду говорить ни слова о человеке, на которого работаю – это запрещено, - первым начал Дориан, склоняя голову и глядя немного исподлобья.
- А я не разглашаю информации о своих клиентах, - это наглая ложь, но она сама сорвалась с языка. Где-то там должно быть уточняющее «на время работы с ними», но оно затерялось в гуще воздуха.
- Этого и не требуется. О Хейваджиме мы знаем все, что пока нужно. Остальное – не наше дело.
- Тебе не кажется, что на этом мы зашли в тупик? Единственное, чем я могу быть вам полезен – это информация. А теперь, как выясняется, она вам не нужна. Только не говори, что я зря испортил себе лицо этим вечером.
- Кровь такое лицо только украшает, тебе идет, - парень хохотнул как-то совсем хрипло и прерывисто, сложил руки на согнутых коленях, - Он хочет другого. Он говорит, что работать с тобой в качестве информатора слишком опасно для нас сейчас. Думает, будто есть возможность, что тебе не понравится развитие событий, и ты захочешь все переиграть. Поэтому то, зачем я здесь – это всего лишь маленькая просьба. В какой-то мере дар для тебя, шанс выжить. Близко к себе он не подпустит, но возможность спастись и даже принять участие предоставит. Если хочешь знать мое мнение – ты ему нравишься. Хоть и то, что ты влиятельная персона в этом городе, ему мешает. Он хочет развеять сомнения, ощутить твою лояльность.
Так вдохновенно говорят только помешанные или люди под кайфом, что в данном случае, скорее всего, уже слилось в одно целое. Глаза Дориана раскрылись шире, дыхание участилось. То, с каким смешанным выражением каждый раз произносилось это зловещее «он», ясности о фигуре, скрывающейся за ним, не внесло. Орихара с трудом сохранил лицо, ощущая почти непреодолимое желание прервать наглеца, чтобы не забывался, с кем говорит, но он вовремя напомнил себе: все сказанное – послание от совсем другого человека. Человека, который его остерегается и не разделяет интересов самого информатора. Или же наоборот, их цели идентичны, а потому конкуренция неизбежна. Оба варианта полный отстой. Как и все, во что вечно влезает Хейваджима. Да он просто физически не способен встрять во что-то, что можно решить просто и тихо, не бросаясь в крайности.
- Если я должен быть лоялен к тому, что чьи-то люди будут гладить меня прикладом по голове на пустых складах, то я пасс, - ухмыльнулся Изая, прикладывая холодную руку к затылку, слабо пульсирующему и разгоряченному от боли.
- Это привычка Фрэнки. Ничего не могу с ней поделать.
- Не можешь, потому что тебе это нравится.
Эта черта, подмеченная цепким взглядом информатора – полная противоположность природы Хейваджимы Шизуо. Если тот ненавидит насилие, причиняя его, то этот человек дико любит чужую боль. Это заметно по тому, как любовно он наслаждался каждым ударом, медленно сжимая кулак, как жадно смотрит он сейчас на царапину, оставшуюся от тяжелого кольца-печати Фрэнка.
Дориан не спорит, только усмехается и вдруг тянется к собственной шее, бережно расстегивает цепочку, снимая с нее кресты один за другим и ссыпая их все в ладонь, кроме золотого – тот он заботливо сунул в карман. Они так блестят, словно их полируют каждый день или отлили только вчера.
- Да, ты прав. Мне это нравится, - серьезно говорит он, когда все серебро оказывается у него в руке, - Вот почему я не против таскаться с Фрэнком. А ведь у него двое детей, знаешь. Два маленьких кровососа. До жути семейный человек. А по виду и не скажешь, правда?
Через несколько минут на смену крэк-кокаиновой эйфории придет характерный скат в депрессию и опустошенность, если он снова хорошенько не затянется, но пока что уровень дофамина позволяет чувствовать себя чертовски хорошо. Об этом говорит расслабленное лицо Дориана и его мягкая, хоть и слегка нервная улыбка. Он снова торопливо ищет что-то в кармане, а когда находит, то это оказывается совсем не закоптившаяся на конце от пламени зажигалки трубочка. Тонкая цепочка – куда тоньше, чем та, на которой держится все его достояние с религиозным уклоном.
- Но и не только поэтому, конечно. У меня есть свое задание. Своеобразная миссия, можно даже так назвать. Если в нашем кругу большинство таких как Фрэнк, обыкновенных карателей, то я – крестоносец. Очень особенный человек. Или для тебя все они особенные? Ты ведь любишь людей, я слышал.
От тона его голоса информатор почему-то напрягся. Горячий и уверенный, он пробирал до костей своей неожиданной решительностью.
Так говорит пророк, предсказывая приход мессии и вознося спасителя к высотам милосердия и благодати.
Так говорит одержимый о своей идее, сдавившей в тиски и мучающей его до конца дней.
Кресты, вместившиеся в ладонь, словно в чашу, тихо звенели друг о друга, когда Дориан осторожно касался их пальцем, перебирая. Совершенно разные, они ярко отсвечивали в ожидании своей очереди.
- Нравится? – перехватив взгляд Изаи, спросил он, скалясь шире, - Все это – знамена, вверенные мне лично. И их нужно раздать, потому что свое я уже давно несу, а остальные предназначены другим. Я бы принял их все, но не мое это решение.
- Я знаю этих людей? – во рту стало сухо, но Орихара все равно едва заметно сглотнул, охваченный неприятным предчувствием. Он вдруг вспомнил, как однажды Йокогава невзначай обронил, будто хотел отучиться на архитектора. Тогда он еще не принимал ничего серьезнее низкокачественной травки.
Дориан не ответил, сжав губы в тонкую полоску и лукаво прищурив веки, он, наконец, выбрал из множества крестов один и аккуратно повесил его на ту самую тонкую цепь.
Восемь. Их было восемь, если не считать золотого.
- Я объясню тебе, как спасти свою жизнь с пользой.
Информатор едва подавил хохот, насмешливо глядя на парня. Он не боялся его, все, что он чувствовал сейчас – это жгучий интерес, сумевший отвести постоянно теплившуюся в нем любовь к людям на второй план. С ним не раз пытались играть по чужим правилам, и он охотно соглашался, прекрасно зная, что только на своей территории противник будет чувствовать себя раскованнее всего и откроет свое истинное лицо. Вот, что ему нужно от людей – то, кем они являются на самом деле.
Так значит спасти свою жизнь? И он говорит это тому, кто спасает ее едва ли не каждый день?
- Я внимательно слушаю, - склоняясь вперед, ближе к коленям, чтобы выразить всю степень заинтересованности, сказал Изая.
- Сейчас ты очень близок к Хейваджиме, он тебе доверяет, хотя бы немного, у него ведь нет выбора, верно? Нужно, чтобы так все и было. Чем ближе – тем лучше. Привяжи его к себе, как угодно, нам плевать. Стань его другом, любовником, дилером. Кем-то нужным.
С каждым новым словом информатор все крепче сжимал в руках рукоять ножа, ощущая себя… Близким к ярости. Продолжая ровно улыбаться, он чувствовал, как желание разрезать этого обдолбанного пацана на узкие кожаные полоски возрастает. Любовником? Другом? Кем-то нужным? Он хоть понимает, что несет? Шизуо ненавидит его так, что и цепочка перерождений сансары не спасет его от этой ненависти, сохраняясь в каждом новом воплощении души. Да и сам информатор совсем не добрая фея, творящая чудеса из доброты сердечной, как и не шлюха, стелящаяся под кого-либо по приказу для какой-то там призрачной выгоды. Если кто-то хочет его убить – пусть попытается. Спасать свою шкуру таким способом – это слишком. Он найдет другой выход. Не только выжить, но и жестоко наказать того, кто возомнил себе, будто способен сделать из него ручную подстилку.
Ничего из этого не отразилось на его лице, но речь Дориана стала быстрее и даже немного учтивее. Или так только казалось?
- На самом деле это не обязательно. Сейчас я описываю картину того, как все могло бы быть в идеале. Достаточно будет, если ты просто кинешь его, как клиента. Перестанешь помогать. Думаю, для тебя это не составит труда, особенно если учесть, что Хейваджима тебе далеко не друг. И даже не приятель.
- О, всего-то? И это убережет меня от «его» гнева? Еще скажи сейчас, что «он» снизойдет до моего помилования, и я перережу тебе горло.
- А как же любовь к людям?
- Перережу с любовью.
Изая вскинул руку с ножом, лезвие оказалось всего в паре сантиметров от бледного лица парнишки. Он скосил на него глаза, а затем снова посмотрел в лицо Орихары. Тот улыбался спокойно, доброжелательно, как и пять минут назад. Но что тогда, что сейчас, улыбка эта не вселяла обманчивого доверия, потому что острые черты обладателя сводили всю мягкость к нулю.
- Ого. Быстро, - Дориан поднял руки и неуклюже пошатнулся, едва удержав равновесие на затекших от неудобной позы ногах, - Я всего лишь выкладываю тебе информацию, вот и все. Не спускай на меня всех собак. Тот, кто хочет выебать твое самолюбие – не я. Меня вполне удовлетворяют физические потехи, клянусь. И Хейваджима мне никуда не уперся. Америка любит супергероев только в рамках СМИ и в лице президента.
Орихара тут же быстро взвесил сказанное и слегка поостыл, думая о том, что ничего в общем-то ужасного не произошло. Все почти как обычно: от него хотят то, что не могут получить самостоятельно, но в данном случае это скорее угроза, чем предложение. Как бы там ни было, Изая уже принял решение. Такая грубость не для него – пусть ребята разбираются со своими делами собственными силами. У него есть определенный статус и репутация, но он вправе выбирать, за что браться, а за что нет. Если встанут на пути – им конец. Если он встанет на пути, а они попытаются его убрать – им конец. Но вот так вот заявлять о подобных вещах не пристало джентльмену, хотя бы немного чтящему свою жизнь.
Осторожно, словно боясь, будто информатор негативно среагирует на слишком резкое движение, Дориан надел цепочку с крестом на все еще смотрящий ему в левую глазницу кончик лезвия. Крест качнулся, и Изая поднял руку, чтобы цепь не слетела вниз, а съехала к запястью. Лезвие медленно и бесшумно вернулось в рукоять, утопая в ней, словно копье в трясине, а Орихара поднес руку ближе к лицу, глядя на серебрящийся знак.
- Вот это – твой крест. И ты будешь его нести. Пока он с тобой, никто из наших тебя не тронет. Надень так, чтобы он был незаметен, можешь положить в карман. Главное, чтобы он был всегда при тебе - это твой оберег на время раздумий. Мы никуда не спешим, но ждать вечно не будем. Сколько у тебя времени – я не знаю. Но если ты решишь работать на нас раньше, чем оно истечет, просто приди на железнодорожный вокзал Синдзюку, положи цепочку в камеру хранения под пятнадцатым номером и свисни ключ. Надеюсь, никаких проблем с совестью не будет, если что? У меня есть дубликат.
Изая криво оскалился, внимательно слушая. Интересно, по какому же поводу его должна грызть совесть – из-за кражи ключа у общественности или же из-за наглой подставы Шизу-чана? В конце концов, он уже подставлял Хейваджиму. И ни один мускул на непроницаемом лице его воображаемой совести с тех давних пор не дрогнул.
- Каждый день, утром и вечером, кто-то из наших будет ее проверять. Если ты решишь просто отказать вашей местной легенде в своих услугах, чтобы не мешать нам – засунь туда… - он задумался, что-то для себя решая, а затем ухмыльнулся, - Хм, допустим пачку кондомов. Намекну Фрэнку, что еще одного пополнения в его до тошноты дружной семье я не выдержу. Мы примем твое решение и возможно даже не обидимся. Только не удивляйся, если кто-то из наших ребят решит растратить эту самую пачку на тебя. У всех свои методы наказаний. Все, что я могу обещать в таком случае, так это оставить тебя в живых. Но это только если ты успеешь решиться. Если же время наступит раньше, а ты все еще не определишься, это автоматически примется за враждебное настроение. Захочешь заявить о войне в лоб – можешь сразу прятать в камеру крест, но ты ведь этого не сделаешь, я надеюсь? Мне будет жаль зарывать твои кости.
Дориан закончил и поднялся, разминая онемевшие ноги и явно ожидая реакции. Он достал потертую зажигалку Зиппо[2], и зажег ее, черкнув по джинсам, поднес к лицу, глядя на Орихару сквозь огонь.
- И когда же наступит это самое время?
- Сказал же – я не знаю. Как повезет. Еще вопросы?
- Да, - глухо подтвердил Изая, - Почему кельтский?
Он перекатывал крест на запястье, держа пальцами цепочку, и внимательно изучал его. Информатор так часто встречал такой в книгах по мифологии, что символика и ироничность не могла не позабавить. Ровные лучи, слегка заходящие за круг, обозначающий цикличность едва ли не во всех поверьях древних народов – Крест Святого Колумба. Такой присутствует даже в гадальных раскладах Таро, если ему не изменяет память. Парень выбрал его сам или ему велели вручить именно этот? Вряд ли это случайность.
Назвавшийся Дорианом с щелчком закрыл крышечку зажигалки. Его лицо стало пустым, словно не зная, какое же выражение принять. Свежий ожег на губе слабо кровоточил.
- А что, хочешь другой? – спросил он, убирая длинные волосы с лица.
- Нет. Почему именно этот?
- Он немного наслышан о твоей теории. Я же сказал – ты ему нравишься. Разве ты не стал информатором только для того, чтобы знать все о людях, потому что они тебе интересны? Симпатия, любовь – вот причина.
- Но Шизу-чан интересен ему куда больше.
- Это тебя уязвляет?
- Не то слово. Смертельно.
- В таком случае это дополнительный повод избавиться от Хейваджимы. Кстати, не хочешь позвонить ему, чтобы позвать на помощь? И тебе домой легче добраться, и мне веселее – я еще ни разу не видел его вживую. Только на фотографиях, а там он совсем не кажется таким грозным, как его описывают.
- Нет, - слишком резко, чем нужно было бы, ответил информатор.
- Что ж, жаль. Не любишь просить помощи – не проси. Вот только долго ты так не протянешь, я уже много раз в этом убедился. Очень много раз. Ну, бывай, увидимся как-нибудь. Если доживем.
Парень развернулся на пятках мягких кроссовок и смазано махнул рукой на прощание. Глядя на опущенные острые плечи удаляющегося Дориана, Изая сцепил зубы. Было слышно, как тот во все горло зовет напарника, что Фрэнку, видимо, не понравилось, потому что заткнул он своего приятеля очень быстро, предположительно ударом в лицо. Информатор остался один на один с ящиками, набитыми автоматическим оружием и боеприпасами – какая идиллия. С таким арсеналом можно уничтожить все население Ватикана, по алфавиту выстроив его в очередь за смертью.
Со складами у Орихары всегда были плохие ассоциации, выработанные еще несколько лет назад. В такие малолюдные места обычно не приглашают на свидания и чаепития. В немаленьком радиусе не бродило ни одной души, и это угнетало. Быть столь далеким от любимых людей для информатора было скучно, а значит болезненно. О том же, что случилось с охраной этого места, думать не хотелось. В худшем случае жены, матери и дети еще долго не смогут оправиться от потери.
Он еще долго разглядывал крест, размышляя над тем, что услышал. Ничего из этого не запомнилось ему настолько, чтобы можно было вписать этот день в топ самых удачных.
«…есть возможность, что тебе не понравится развитие событий, и ты захочешь все остановить».
О чем это? Они боятся, что он будет против того, как они решат использовать Шизу-чана? Это вряд ли. Им известно, что информатор и Хейваджима не просто не ладят – друг друга готовы со свету сжить. Или они думают, будто Изая помогает Шизуо с какой-то определенной целью? Например, потребовать в ответ на услугу что-нибудь вроде подчинения или сотрудничества? Да это же вздор – тут бесполезно даже пытаться, если он и согласиться, то рано или поздно Шизуо все равно сорвется с цепи и придушит Орихару даже без видимой на то причины. Покорность врагу - вещь невозможная и истинно мифическая. Сколько не возвышай человечность, инстинкты всегда сильнее.
Несмотря на то, что условия странного договора были довольно свободными на первый взгляд, Изая чувствовал - он конкретно влип.
Думая, куда же деть злополучный крест, доставшийся ему неведомо зачем, информатор просто взял и, даже не расстегивая застежку, обмотал цепью запястье. Она оказалась такой длинной, что он смог обернуть ее три раза, а та все еще свободно болталась на худой руке.
Может, так кельтские боги отметили его среди других смертных.
Опустив рукав кофты и пряча под ним крест, он взял в руки телефон, который до этого положил на пол рядом с собой, и не успел спрятать его в куртку, как тот зазвонил. Орихара взглянул на номер, сцепив зубы. Он что, чует, когда звонить не стоит и поэтому пользуется шансом сделать все еще хуже?
- Можешь не объяснять, я и так понял, что ты ошибся номером, Шизу-чан.
- Не ошибся. Где ты?
- Вот так сразу, без предисловий? В чем дело? Соскучился?
- Безумно. Так соскучился, что встречу – все кости в объятьях переломаю, - голос злой, совсем без доли насмешки. Точно переломает, если не остынет.
- О, я тоже. Очень.
- Просто скажи, где ты шляешься, и я тебя найду, чтобы набить тебе морду, урод.
- Нет, - торопливо выдохнул Изая, пытаясь сообразить, зачем он мог так срочно понадобиться Хейваджиме, - Нет, не стоит.
Реакция Шизуо была куда более, чем странной. Он просто замолчал. Ожидавший раздраженных угроз, Орихара прикусил губу, когда понял, что Хейваджима на том конце даже не думает пообещать вырвать ему позвоночник. Паранойя давила на нервную систему, но не мог же Шизуо волшебным образом прознать, что не так давно информатор спокойно вел здесь беседы на тему предательства и лжи с теми, кто чуть не прибил его любимого младшенького братца.
- В чем дело? – каким-то непривычно спокойным голосом спросил он после нескольких секунд паузы и сразу же строго предупредил, - Даже не думай сейчас отключать телефон, иначе я выброшу все твои книги и ноутбук в окно вместе с той странной женщиной, если она попытается меня остановить.
- Не трогай мою секретаршу, - устало усмехнулся информатор, прекрасно понимая, что Намие даже не шелохнется, если Хейваджима действительно начнет крушить его офис.
- Ну так что?
- Хватит разрушать мою квартиру. Пора перейти к твоей. Я скоро буду, жди меня в своем лучшем наряде.
- Обойдешься, кретин, - рявкнул Шизуо, и по голосу его стало ясно, что прямо сейчас он зажал в зубах сигарету, чтобы было удобнее подкуривать, - Быстрее давай.
- Стой, не бросай трубку.
- Что такое? Хочешь выразить свои пожелания насчет ужина?
- Я не прихотлив, милая, - заверил его информатор, тоном давая понять, что на этом их перебранка закончена, - Шизу-чан. Если бы тебе вдруг выпала такая невероятная возможность, ты бы меня предал?
- Нет. Зачем?
Изая напрягся, пытаясь уловить фальшь. Ответы, над которыми не задумываются, обычно и есть самыми честными. Но Хейваджима что, святой? Или совсем дурак? Значит, убивать и калечить можно, но для предательства он слишком благороден, оказывается.
Чтобы сдержать смех, информатору пришлось закусить губу. Он ожидал чего угодно, но не искреннего непонимания в голосе того, кто столько раз угрожал уничтожить его собственными руками. Казалось бы, такая ненависть не должна перебирать способами мести.
- Да черт с ним. Такого шанса не будет, - бесцветно произнес Орихара, отключая телефон и понимая, что фраза далась ему с трудом.
Невозможно предать того, кто тебе не доверяет.




[1] – вольный перевод строчки из гимна США.
[2] – Zippo – популярный американский бренд зажигалок, появившийся в 1932 году и славящийся своим качеством.

@музыка: The Subways – With you

@темы: Durarara!!, Shizaya, Фанфикшн, Wonder Minder

---

Wonder Minder, Chapter 6

Глава 6. Gleipnir


Что-то, что не имеет права здесь находиться.
Нет, не он сам. Хейваджима всюду неуместен, мир не ждет его и отторгает. Он – давно отмершая часть, начавшая гнить изнутри, как дерево с пораженной сердцевиной. Это порождение тлена опасно даже трогать, иммунитета к вещам, чуждым генетическому коду человечества, нет и не было. Его собственная ветвь, возможно, цветущая когда-то в могучей кроне Иггдрасиля, отсохла уже очень давно. Так давно, что история не помнит ни тех времен, ни свиста клинка, отсекающего ее янтарную прядь, хранящую внутри истинное имя Хейваджимы Шизуо
Что-то совершенно не идущее в ряд с бесконечными полками книг, ноутбуком на столе или сейфом в полу, о котором не знал никто, кроме хозяина квартиры.
Стеклянный резервуар, почти полностью заполненный прозрачной жидкостью, из-за слабого освещения приобретшей бирюзовый оттенок. Можно было подумать, будто это формалин. Если бы не четкое осознание того, что это не так. Все не так.
Шизуо вытянул стопку книг, переставляя их на нижнюю полку, чтобы ничто не мешало добраться до спрятанной колбы. Это почему-то казалось ему чертовски важным. Ужасно личным, но при этом чем-то, касающимся и его тоже. Одна из многих личин-ролей в жуткой, сотканной из запыленных древностью слов да сказаний, сказке, где он - рыцарь бравый, дракон сумеречный, и даже примятая трава, стелящаяся у ног путника. Частица, угодившая в трансцендентальную массу живой, пульсирующей энергией Вселенной, в которой все связано.
Было не по себе, холодное стекло высасывало из шершавой ладони все тепло, заменяя его могильной прохладой. Странное ощущение не давало покоя. Сейчас резервуар пуст, в нем только смесь воды и воздуха, но совсем недавно внутри было то, о чем лучше не знать. Он чувствовал это своей кожей.
- А я думал, из нас двоих нос в чужие дела суешь не ты.
Поглощающий тепло искуснее, чем загадочная колба, голос заставил Хейваджиму убрать руку. Он моргнул, удивляясь тому, как незаметно его увлеченность неясным предметом взяла верх над инстинктами самосохранения, захватив еще и наблюдательность, словно не ими одними сильнейший в Икебукуро руководствовался, находясь в логове врага. Вот и верь после такого в свою собственную неуязвимость. Сознание – предатель. Это нужно помнить.
Шизуо обернулся, встречая хмурым взглядом темную фигуру человека, изничтожающего его жизнь фрагмент за фрагментом, отсекая каждый неуловимо и безвозвратно. Его лицо осталось спокойным, даже древесного цвета глаза не заалели злостью при виде ненавистного информатора. Несмотря на свою неистовость в гневе, все остальное время Хейваджима был предельно бесстрастен и спокоен. Находись он в состоянии беспрерывной экспрессивной агрессии двадцать четыре часа в сутки, даже его психика не выдержала бы такого напряга, злость быстро изматывает, прожигая оболочку насквозь.
- Не ожидал, что ты воспримешь мою просьбу так серьезно. Ты словно верный сторожевой пес, несешь стражу даже тогда, когда охранять некого. Верно, Шизу-чан?
- Комплимент или похвала? Может, то и другое?
- Не для нелюдей они были созданы.
- Боги, откуда столько яда? - раздраженно зашипел Хейваджима, – В детстве дразнили?
- Пытались. Редко и всегда неудачно.
Тонкие губы растянулись в хищном оскале. Нетрудно было понять – случившееся с обидчиками ни одним углом не вписывается в рамки понятия милосердия или всепрощения. Хотя ему ли кого-то осуждать, однажды разгневанный Шизуо едва не убил собственного одноклассника, повезло еще, что промахнулся. Тогда издевательский смех чудом выжившего парня быстро перешел в нервный, а затем и вовсе в истерический, когда его взгляд упал на обломки тонкой стены, принявшей на себя весь удар. Хейваджима не хотел этого. Его ярость хотела.
Вот такой он. Конфликт интересов.
Дети чувствуют все даже лучше взрослых, воспринимая мир на уровне эмоций, сенсорики, поэтому в том, что они боялись его, не было ничего удивительного. Те, кто внушает ужас, давно знают - боязнь порождает один негатив, как в случае с редкими насмешками над Шизуо. Откровенные издевательства в глаза были радостью нечастой, но кто знает, какие слова плели его дурную славу в кругах дрожащих животных общества во времена, когда он находился вне плотно замкнутого социального круга.
Представить же издевательства над Изаей было не просто сложно – невозможно. Сколько он помнил его, этот младший на миллионы лет брат сатаны только и делал, что измывался над другими, играясь с их умами вместо того, чтобы налаживать знакомства с кем-то, кроме мафии. Просто идеальное занятие для ученика старшей школы. И как только его не пришили на одной из нелюдимых улиц?
Может он бледно-бездушный такой, потому что мертвец давно?
«На крайний случай вообще колени прострелил и делай, что хочешь».
- Вместо того, чтобы портить книги, мог бы взять мой ноутбук, если тебе уж совсем нечем было заняться, - Орихара устало снял куртку, отбрасывая ее на диван и поводя острыми плечами, стараясь снять с них напряжение. Он сочувственно смотрел на пострадавший фолиант, почему-то бросившийся ему в глаза, как только нога пересекла порог.
- Я же не сую носа в чужие дела, - вернул его собственные же слова Хейваджима, снова бросая короткий взгляд на резервуар. Поколебавшись долю секунды, он нахмурился и отодвинул сосуд подальше, пряча за ровными рядами книг. Это его не касается, даже если ему кажется, словно все совсем наоборот. Увязать в проблемах еще больше совершенно не хотелось, а информатор, как он уже успел сто раз убедиться, просто дилер неприятностей.
- Кроме выхода в интернет ты не нашел бы там ничего примечательного.
Будто бы Шизуо стал что-то искать, даже если учесть, что ему в этом никто не помешал бы. Намие давно покинула офис, оставив его наедине с тенью хозяина, сквозившей в воздухе. Особенность что ли такая, отравлять все, чего касается и чем дышит?
Информатор ступил шаг вперед, но резко остановился, глядя себе под ноги. Капли крови на полу – это явно не то, что он оставил бы без внимания.
Бегло осмотрев офис и не обнаружив при этом никаких следов разрушения, он слегка склонил голову к плечу, недоумевая. Кроме Хейваджимы драться здесь было некому, а стычки с ним, как правило, набирают масштабов вселенских, что обычно значит полный хаос и недюжинный вандализм. Но мебель казалась нетронутой, даже никаких следов борьбы. Он присел на корточки, изучая небольшое бурое пятно.
- Кровь чья?
- Не моя.
- Это я понял, - когда информатор быстрым взглядом окинул руки Шизуо, на его губах появилась кривая недобрая ухмылка, - Ну и сколько клиентов больше никогда не удостоят меня вниманием?
- Двое.
- Вот как, - в полном понимании, Орихара слегка запрокинул голову, приоткрыв рот, словно хотел что-то сказать, но передумал.
Ситуация его не удивила. Учитывая то, что Хейваджима реагирует на внешний мир совершенно не по сценарию, Изая предвидел нечто подобное. Но стоит отдать парню должное – офис цел и невредим. Сейчас же занимало другое.
- Вместо ярого испепеления меня взглядом, спроси то, что тебя так волнует, я уже устал ломать голову, какой вопрос будет первым. Или ты дожидался меня для того, чтобы уничтожать молчаливой злостью?
- Зачем эта колба?
Орихара застыл, прищурившись. Он ожидал, что Шизуо забудет о своей внезапной находке, но тот не удержался, и это настораживало. Раз уж соизволил спросить, значит, Хейваджима считает эту деталь достойной внимания, представляющей определенную ценность. Это настораживает, ведь информатор был уверен – светловолосый потомок берсерков начнет с чего-нибудь, касающегося непосредственно брата, а дела Изаи и вовсе не захочет затрагивать в силу своей брезгливости к его персоне. Но, черт побери, когда же этот монстр уже перестанет удивлять? Своим существованием он позорит все человечество, куда же делся стереотип эгоизма, толкающий на заинтересованность исключительно в собственной персоне?
Или же виной всему интуиция Хейваджимы, подсказавшая ему, что от колбы веет чем-то абсолютно сверхъестественным. Он ведь и сам такой, может, чувствует подобное? Тогда все еще хуже. Если Шизуо найдет голову Селти, то своей информатору точно не сносить.
Улыбаясь опасной, зашкаливающей яркостью предостережения улыбкой, Изая легко покачал головой из стороны в сторону и поднялся на ноги, направившись к столу с ноутбуком. Отвечать он был не намерен. Да, Орихара информатор, но это не значит, что информация, касающаяся непосредственно его, продается. А уж тем более, отдается даром.
Его игнор не прошел бесследно, Хейваджима мгновенно напрягся, источая недовольство и раздражение, давящее, уплотняющее воздух своей бешенной энергией. Изая привык к этому, в каждой драке вокруг него даже атомы кислорода накалялись, опаляя злостью без единого прикосновения. Несомненно, эта страшная аура была призвана подавлять противника, вынуждать его согнуть колени, припадая к земле в слезных мольбах о прощении еще до того, как начнется битва.
Беспрерывный поток одной и той же великой эмоции – гнева. Недаром он удостоен числиться в списке грехов смертных, это мощь, сшибающая с пути.
Хейваджима попросту у-жа-сен.
Неконтролируем даже собой, он пугает своей силой, тасует колоду намерений информатора с завидной регулярностью, да как такое вообще возможно?
А ведь он ко всему прочему свято уверен, будто многим лучше Орихары, ха, как же. Если Изая грешен, то Шизуо просто живет грехом, неотделимо от него, являясь им.
«Ненавидишь, да? Готов поспорить, тебе это даже нравится, Шизу-чан».
- Тебе не повезло. Сильнейший всегда будет втянут в самую гущу событий, - вдруг как-то глухо сказал информатор, не особо задумываясь над собственными словами. Его отсутствующий взгляд был направлен словно сквозь Хейваджиму, будто он – пустое место, а мысли занимал предмет, спрятанный за книгами. Сейчас он бесполезен и лишен всякой загадки, ведь внутри нет главного.
Так часто бывает с людьми.
Внутри нет главного.
Шизуо понял - ответа на свой вопрос ему не дождаться. Мысленно чертыхнулся, проклиная привычку говорить быстрее, чем думать. Что на него нашло, зачем вообще спросил. Он ведь сам решил – не его дело. Иногда не только тело, но и мысли действуют сами по себе.
- А теперь подробнее.
Хейваджима мигом учуял намек на то, что информатору есть о чем поведать. Кроме всей той лжи и насмешек, которыми всегда искрит вкрадчивая речь при встречах. Возможно, его длительное отсутствие связанно как раз с полезным делом, выгодным ему, а не очередной жестокой игрой с людскими слабостями.
- У меня все еще нет отчетов Маэды, но больше всего подозрений вызывает все же «Nebula», они обосновались здесь масштабнее других. Намие-сан от этого просто в восторге, - Орихара издал тихий шелестящий смешок, вспоминая лицо секретарши, искажающееся только при одном упоминании хотя бы Шингена, что уж говорить о высшем руководстве компании. Ее лицо все же может выражать эмоции ярче тусклой непроницаемости.
- Мне-то что?
- А что ты знаешь о них?
- Ничего.
- В этом вся твоя проблема, Шизу-чан. Ты, я, подавляющее количество жителей Токио – все мы уже вдоволь наелись этих лозунгов о исцелении болезней, которые только известны науке. Официально их сфера - фармакология, но это не единственное, что их волнует. Они очень заинтересованы, - информатор сделал выразительную паузу, поднимая крышку ноутбука, - Всем необычным.
- Значит, вы друзья по интересам?
- Почти что любовники. Но это не мешает им воспринимать меня как потенциального конкурента первого разряда.
- Везде занимаешь места на передовой?
- Иногда это случается невольно, - мягкий и тихий стук клавиатуры под пальцами Изаи наполнил комнату, - Теперь, когда они получили кусок власти в среде обитания интересующего их объекта, борьба определенно ожесточится.
- Это по их посылу появилась новая банда?
- Рано об этом говорить. Падаль только и делает, что сбивается в кучу, есть у человека такая мелкая и досадная черта. Это не важно. Здесь все серьезнее, «Nebula» не станет собирать стаю последователей и дразнить мафию, выгрызая авторитет. За это можно клыков лишиться, знаешь ли. Если им вдруг понадобится поддержка, то они скорее заключат альянс с одной из существующих группировок, стараясь это особо не светить.
Хейваджима хмыкнул, отравленный скептицизмом. Он слишком хорошо знал - обмен информацией в группировках настолько неуправляем и дыряв, что утаить хоть что-нибудь дьявольски сложно, утечки происходят слишком часто, по большей части, в никуда, но порой попадают к липким рукам, разносящим ее по улицам Токио со стремительностью чумы.
- Это вообще возможно не засветить?
- Запросто.
Информатор не отрывал глаз от монитора, но все же не удержался от того, чтобы не скривить слегка потрескавшихся от сухости губ. Редко когда они разговаривали дольше, чем понадобилось бы для хорошей драки, включающей в себя гнев да раж, находящий отместку на теле и самолюбии в качестве глубоких ран.
- Как знаешь
- О, что я слышу. Это говорит мнимое доверие, залегшее между нами? Те, кто слагал саги о врагах, верных друг другу яростней кровных братьев, сейчас, несомненно, ликуют.
- С безумцами положено во всем соглашаться, - неудачные пародии на покорность явно не шли Хейваджиме.
- Да, доктора считают, будто это умеряет их шаткий ум.
В свете монитора глаза его блеснули, ловя цифровое изображение радужкой, полной хны. Информатор отвлекся, вдруг ловя себя на мысли о том, что Хейваджима, к удивлению, ни разу не наблюдался у психолога. Все его общение с адептами храма организации душевной ограничивалось стандартными социальными тестами, проводимыми еще в школьные годы и не несущими собой никакой особой важности.
«Считаете ли вы себя частью коллектива?»
«Вы подвергаетесь давлению со стороны других учеников или учителей?»
«Легко ли вам находить общий язык с окружающими?»
Каждый подобный письменный опрос Орихары всегда была лживым, идеальным образцом анкеты отдельного индивидуума, добывающего свое образование постепенно и выверено, желающего в дальнейшем обеспечить блистательную карьеру, удовлетворяя собственные амбиции. Он сам воспринимал это, как очередной тест, требующий только правильных ответов. Адекватность же в нем – высший бал.
Но вот неуправляемая агрессия Хейваджимы всегда была достаточно яркой, чтобы привлекать внимание любителей покопаться в чужой голове.
Возможно, его родителям не было дела то того, что их сын ненормален.
Возможно, они любили его настолько сильно, что сочли вмешательство со стороны излишним.
Интересно, сколько раз он слышал избитое «Мы принимаем тебя таким, какой ты есть»?
Наверное, сотни.
- Ты говорил что-то о цели. Какой?
Да сегодня просто день неожиданностей. А такие дни в восприятии Орихары всегда были до ужаса неудачными.
- Я ждал, когда же ты это спросишь, - проворное и легкое тело двигается куда быстрее Хейваджимы, оказываясь совсем рядом.
- Сомневаюсь.
- Ты знаешь, Шизу-чан, - информатор постукивает пальцем по собственному виску, прижимая к коже тусклые темные пряди, массируя, словно болит голова, а лицо его искажает печаль, отобранная у мужа скорбей, - Ты все знаешь.
Его глаза открыты широко, словно у мертвеца, увидевшего перед смертью саму суть, саму Валгаллу, так и застывшего в немом благоговении у золотого чертога. Хейваджиме от этого становится не по себе, хочется накрыть лицо Изаи ладонью, лишь бы не видеть его стеклянного взгляда.
Он и правда знает. Нет, он догадывается, что порой совсем одно и то же.
Даже со своей изворотливостью и уклончивостью Орихара говорит достаточно для понимания смысла и причин. Это такой жест милосердия?
Кто же знал, что черти бывают столь благородными.
- Селти, - выдыхает он, складывая руки на груди так, чтобы не зацепить ненароком Изаю, подошедшего едва ли не в плотную.
- Чудесный байкер просто невероятный экземпляр! - горячо восклицает информатор и лицо его светлеет, - Идеальный, желанный трофей. Ты же в этом списке второй, несомненно. Это всего лишь предположение, но если я прав, а я, будь уверен, не ошибаюсь, они посадят тебя в клетку и будут изучать, разбирая на кусочки твое тело. Ты готов к этому?
Язык скользит по сухим губам и угловатые плечи под тонкой тканью кофты подрагивают от возбуждения. Наконец, Изая перестает заглядывать ему в глаза, проводит рукой по лицу, будто успев прочитать вывшее зверем недавнее желание Шизуо. Желание не видеть.
Иногда его жесты бывают куда более подавляющими, чем жестокие речи. Оратор слова и тела, он умеет вызвать и взрастить в чужой душе любую эмоцию, но сейчас его движения слишком хаотичны для восприятия или воздействия, потому что в шифр подсознания затесалось что-то лишнее.
От собственных слов Орихару будто лихорадит, его фантазия – бездна и мгла, а темнота всегда порождает самые красочные образы. Удержать это создание наверняка способен один лишь Глейпнир, больше ничего. Представить беспомощного врага, закованного в цепи, загнанного, как слабое животное, не стоит ничего, но черт, этот образ так сладок, что тело накаляется.
Фаренгейту такие температуры и не снились.
- Фенрир, убийца Одина, - хрипло смеется информатор, потому что ему вдруг кажется, будто Хейваджиме подарено не то имя, а истинное именно это.
Обоюдоострый взгляд скользит по настороженному лицу, которое так непривычно спокойно, еще не потемнело от раздражения, в нем удается прочесть только размытую настороженность, но и та ослаблена уверенностью в собственном превосходстве.
Его не боятся, он не боится.
Редко когда Шизуо удается насладиться отсутствием хотя бы опасений или беспокойства со стороны того, кто оказывается столь близко. Ирония заключается только в одной мелкой, как вязь на древнем пергаменте, детали - его не страшится ненавистнейший враг. А берсерк внутри требует своего, он не спит, в отличие от Хейваджимы, ускользающего от битв хотя бы иногда, воин требует все новых и новых побед.
Морфей силен, но не в его власти справляться с вечно голодной тварью, на жадной пасти которой никогда не высыхает вражеская кровь.
Сокрушить, подавить, захватить.
Уничтожить, в конце концов.
Мастеру смерти не нравится то, как спокойно Шизуо смотрит на шею, перерубить которую – одно движение меча.
Он ненавидит то, что сердце, которое можно вырвать голыми руками, всего-то повозившись немного с острыми ребрами, еще сокращается.
Та часть Хейваджимы, которой алые одежды к лицу, ужасающе сильна.
Но все же не настолько, чтобы подчинять себе безропотно, ибо в этот час не ее времена.
Перспектива стать обитателем подземных лабораторий не самая лучшая из альтернатив, хотя ни страха, ни трепета внутри не тлеет. Он о себе позаботится, и горе тому, кто в этом усомнится. Другое дело – Селти.
Сила, льнущая к чутью Хейваджимы, словно к давнему другу, всегда змеилась от Стюрлусон так же вездесуще, как и волшебная тень, вытекающая из ее шеи. Она достойный противник, сильнейшее существо, которое он когда-либо знал, но внезапно проснувшегося беспокойства это не приструнило.
- Волнуешься о безголовых? Какая добрая и чуткая душа, - правильно уловил чужое настроение информатор, - В тебе тоже есть что-то хорошее, человеческое. Знаешь, что это значит? Со временем ты сдохнешь. Как и все.
Шизуо чаще обращал внимание на интонации, чем на слова, особенно, если вести беседы приходилось с Изаей, поэтому голос информатора, становящийся низким, словно отдаленным, заинтересовал его куда больше яда в словах. Он привык слышать о смерти, да и никогда она его не пугала.
Без промедления он притянул Орихару к себе, длинной рукой обхватив за плечи и прижимая к своему торсу, чтобы не смел дергаться. Не успевший среагировать информатор зашипел, пытаясь отстраниться. Едва уловимо щелкнул фиксатор, со свистящим звуком выскочило из рукояти откидное лезвие, но теплые пальцы нащупали яремную вену на его шее, и он замер, будто обезоруженный.
Дыхание Изаи было отрывистым, с большими паузами между короткими, жадными вдохами. Нож в руке дрожал, пока Хейваджима надавливал пальцами сильнее, прощупывая пульс, и информатор впился ногтями в его предплечье, но вырываться перестал. Убивать его не собирались, и все же лезвие было готово вспорхнуть в любую минуту. Вдруг передумают.
- Отцепись, - глухо прорычал он, ощущая, что вена трепещет еще сильнее, чем до этого.
- Ты под кайфом.
- Нет.
- Еще как.
- Да нет же.
- Алкоголем от тебя не несет. Тахикардия просто бешенная. А я все гадал, в чем дело.
- Я подумал, что ты мне шею свернешь, кретин. Ты чего ждал, полного умиротворения?
- Сделай себе одолжение, не ври мне. Никогда. Целее будешь.
Еще до той секунды, когда Хейваджиме пришло в голову подставиться под удар ножом, он заметил, как быстро и мелко подрагивает жилка на шее у Орихары.
Что-то в его движениях было чужим, Шизуо слишком давно его знает, чтобы не заметить этого ненужного инородного. Лишь немного, мелкие детали, которых все равно хватило. Стеклянные, рассеянные взгляды в пустоту, не свойственная отвлекаемость и нахмуренные, будто от мигрени, брови.
Мелочи, которые иногда бывают очень важны.
- И часто? – в голосе сильнейшего появилась раздражающая, совсем не свойственная ему надменность, пробившаяся сквозь пелену холодной брезгливости.
- Возможно, тебя это удивит, но нет. Можно сказать, подарок. От знающего много чего полезного торчка, который вот уже лет пять толкает мескалин и заводится от грязных слов, - сквозь смех проговорил информатор, тяжело вдыхая казавшийся горячим и сухим, будто пустынным, воздух.
- Ты, блядь, откуда знаешь?
Виски ныли, а громкий голос Хейваджимы казался еще громогласнее, чем есть на самом деле. Ну не открывать же этому псу Аида все свои глубокие, просто по самую гарду у рукояти вогнанные, тайны. Одна мысль об этом бесила до огня в жилах.
Информатор закрыл глаза, пытаясь абстрагироваться от внезапной вспышки холодной ярости, и снова возобновил попытки выпутаться из хватки, но его только притянули ближе, обжигая дыханием висок.
Еще немного в том же духе, и лезвие точно хлебнет вражеской крови сполна.
- Задавать подобные вопросы информатору – это просто высшая степень глупости. И чисто для твоего душевного спокойствия, я ничего не принимаю, Шизу-чан, - начал он твердо, открывая глаза вновь, и губы его напряглись, оскаливая зубы, - Ненавижу испытывать зависимость. А если бы и принимал, тебя это не касается. Этого хватит, или ты все еще не насладился нашими крепкими братскими объятиями?
Проницательный взгляд, которым его смерили, наверняка был подарен Хейваджиме богами за какие-то особые, понятные лишь им одним, заслуги. Какое-то время он неотрывно вглядывался в темные зрачки, а затем коротко кивнул. Выражение его лица на мгновение смягчилось перед тем, как принять оттенок отстраненного равнодушия.
- Ладно. Верю. Пока ты жилец.
Исполин новой эры брезгливо разжал руки, глядя, как уже свободный в движениях Изая почти любовно проводит по лезвию пальцем, пряча его обратно, а затем засовывает нож в карман брюк. Усталое лицо при этом обращено к нему, утратившее даже тень улыбки или веселья.
- Пока ты исполняешь мой заказ, узнаю, что ты упарываешься в переулках всякой дрянью вместо того, чтобы заниматься более полезными вещами, пришибу, - спокойно предупредил Шизуо.
- Это уже слишком, знаешь ли. В мире миллионы торчков, выбери себе любого по нраву, если тебе так не терпится наставить кого-то на путь истинный парой добрых слов.
- А может мне ты по нраву. Да и я не фанат проповедей, пустое сотрясание воздуха бесполезными словами. Будь я в этом мастер, вряд ли ты стал бы терпеть такую ярую конкуренцию.
- Тщеславие говорит в тебе чаще, чем можно подумать на первый взгляд.
- Как тебе угодно.
Хейваджима развернулся и, на ходу подхватив со стола свои очки, надел, привычным жестом поправив их, чтобы удобно сидели на переносице. За целый день и немалую часть ночи эта квартира надоела ему не меньше ее хозяина, тело жаждало размяться, не привыкшее проводить столько времени в липких и цепких объятиях мягкой мебели. Несмотря на беспокойную ночь, оно дышало силой – неотъемлемой частью Шизуо, без которой он уже и не помнил себя, убежденный, будто она с ним еще с тех пор, когда ноги его были неспособны ходить.
Информатор же скрестил руки на груди, полусидя на своем столе, и задумчиво смотрел уходящему в спину, размышляя о том, что обычно все было совсем наоборот.
Это именно его лопатки рассекал надвое взбешенный взгляд пытающегося догнать и убить Хейваджимы.
Унизить, раздавить – все это так привычно, так желанно, а поэтому давно не важно, придется ли удар в спину или в грудь. Главное, чтобы он был смертелен и неизлечим, как сам эгоизм. Ему ли, самому преданному и внимательному из любовников человечества, не знать, какой разрушающей может оказаться эта приятная сердцам черта.
Никаких прощаний и пожеланий спокойных ночей, несущих сладкие, крепкие сны. Все правильно, не за чем пророчить их тому, кто давно о них забыл.
Как только дверь громко захлопнулась, заставив дрожать оконные стекла от ночной темноты и страха, Орихара судорожно вдохнул казавшийся тяжелым воздух, оттолкнулся от стола, стремительно выныривая из оцепенения, одолевшего его несколькими секундами ранее. На нетвердых ногах он сделал крюк вокруг своего рабочего, привычного, словно гроб для мертвеца, места, оттолкнул рукой стул, оказавшийся на пути, и тот тут же послушно отъехал, тихо шурша верткими колесами.
Тело его горело от напряжения, согретое жаром, объявшим натянутые нервы изнутри.
Сорвано и беспокойно дыша, Изая откинул мягкое кресло, словно оно было не настоящим, а картонным, и опустился на колени, шаря рукой по темному полу. Ногти быстро угодили в узкую, едва заметную для незнающего, щель.
Подцепив незакрепленную часть пола, информатор отбросил ее, торопясь добраться до искомого, быстро справился с кодовым замком, и смог перевести дыхание только тогда, когда дверца сейфа с тихим щелчком отворилась.
Серебристая крышка резервуара, почти такого же, как и тот, утаенный за шкафом, с той лишь разницей, что этот прочнее, поблескивала от оранжевого света. Оранжевого оттенка, который чаще присущ огненному пламени, а не электрическому светилу.
Криво улыбаясь самому себе, Орихара провел по ней рукой, а затем и вовсе вытащил колбу, подхватив ее под руку и держа небрежно, но крепко, прежде чем поставить на стол. Горячность первых секунд исчезла, напряжение спало, уступив место легкой расслабленности, вместе с которой пришла еще и ленивая медлительность. Изая, не торопясь, поставил стул обратно, сел в него, придвигая холодный резервуар, положил руку на крышку и изнеможенно прижался щекой к разве что еще не покрывшемуся инеем стеклу.
Пряди слабо-медного волоса омывала прозрачная жидкость, от чего они едва заметно шевелились, как извиваются с тихим шипением змеиные локоны в прическе Горгоны.
Но существо это – порождение мифов совсем других народов и стран.
Оно страшится золота, предвещает смерть тому, чей час пробил.
Цвет его одежды вечно черный.
Голова его слетела с плеч.
Белые пальцы погладили прозрачный барьер и отпрянули, потянувшись к все еще включенному ноутбуку.
Сейчас опасение быть раскрытым злейшим врагом уже не мерцает в сознании яркой тревогой. Толщу воздуха в радиусе нескольких метров наполняет сверхъестественной силой только одно создание, пришедшее не из мира людей. Исполины покинули это место, чтобы принять битву чуть позже, с новыми силами. Им больше нечем себя занять в ожидании Рагнарека.
В доме у повешенного не говорят о веревке.
В доме же у Орихары не говорят о Хейваджиме Шизуо.
Но это не мешает тугому канату душить шею.
Это не мешает Хейваджиме наступать ему на горло.
Как, впрочем, и не избавляет Изаю от всех проблем, связанных с этим не человеком – монстром.
Сколько не затыкай себе рот, толку от этого немного.
Можно принять обет молчания и хранить его до конца своих дней.
Но голоса в голове никогда не заткнутся.
Нервная дробь клавиатуры такая привычная, что уже незаметна.
Пестрящий чат, захлебывающийся печатным словом людей, которых он так любит, обожает до дрожи внутри.

Канра вошла в чат.
Канра: Хей-хей, слышали новость?
Бакура: Только не это.
Танака Таро: Какую из многих?
Сайка: Здравствуйте, Канра-сан.
Канра: Йокогаву из бывших «Синих Квадратов» пришили сегодня вечером. Копов понаехало~
Танака Таро: Это кто еще такой?
Сайка: Какой ужас…
Канра: Ма-а, Таро-кун, неужели ты о нем не слышал?
Бакура: Скорее всего, с клиентом чего-то не поделили. Или буйный слишком попался.
Сайка: Клиентом?
Канра: Да-да. Мелкий дилер, детишек кислотой травил.
Танака Таро: А где его нашли?
Сэттон-сан вошел в чат.
Сэттон-сан: В Синдзюку. Было так много крови. И этот человек на белом мотоцикле… Люди страшные.
Танака Таро: Как думаете, это действительно кто-то из клиентов?
Бакура: Да какая разница.
Канра: Точно. Разницы никакой.
Канра покинула чат.
Сэттон-сан: А самое ужасное в них то, что я никак не могу их понять. Пугающие!
Бакура: Ха-ха, Сэттон-сан, ты так говоришь, будто не человек!
Сэттон-сан покинул чат.
Бакура: Э?! Я что-то не так сказал?

@музыка: Abel Korzeniowski – Charms

@темы: Durarara!!, Shizaya, Фанфикшн, Wonder Minder